А Верейского с Машей в это время венчают. И вот они в карете едут из церкви, но погоня Дубровского близко. Мы уже догоняем! Выстрелы. Ура!!

Карета остановлена, Дубровский открывает дверцы и…

— Выходите. Вы свободны!

О, сладкий миг возмездия и справедливости… Зал затих, просто умер. И она… Но что же она такое говорит?!

— Поздно. Я жена князя Верейского.

Тут сделалась совсем уж гробовая тишина, она длилась долю секунды, не более, ещё Верейский ничего не успел, а в гробовом безмолвии зала раздался одиночный отчаянный вопль:

— Су-ука-а!

И сразу же следом другой:

— Па-ад-ла!

И вот уже общий свист, визг и топанье ногами: да как она могла?! Вот уж действительно, понатуре, сука.

Вот так — не то что горячо, а с бурной и неистовой страстью — послевоенное мальчишество Москвы постигало родимую классику.

Нельзя сказать, что это я любил. Просто драка с ранних пор была необходимейшая часть не моей только жизни, но жизни вообще. Нужно было себя защищать.

В школе и на улице не силою, ни ростом я не отличался, но всё же меня не особенно трогали. Да и кому было трогать — ведь все же были друзья, а среди них и те, кого боялись. Гарантий всё же это не давало. Однажды, в классе шестом, писали мы какую-то контрольную. Дали звонок, а я не успел. Все сдавали тетради и выходили из класса, учительница ждала. Я перешёл на первую, уже пустую парту и лихорадочно дописывал. Учителке ждать надоело, она сказала:

— Занесёшь в учительскую.

Лёшка Ивлев отчего-то не ушёл в уборную курить, приплясывал у доски. Потом он взял влажную грязную тряпку и бросил мне в лицо. Лёшка Ивлев был приблатнённый и любитель дать кому-нибудь по морде, его вся округа знала. Я подскочил к нему и, не зная, как выразить возмущение, но и не будучи готовым к драке, ткнул его в ногу носком ботинка. За это Лёшка влепил мне пощёчину, но сразу получил такую же точно. Это было не по Лёшкиным правилам, и он, сделав страшную рожу, уже кулаком ударил меня справа в челюсть. А вот когда я нанёс ему именно такой (хук справа) удар, произошло нечто совершенно невероятное и мною никак не ожидаемое.

Приблатнённый и грозный Лёшка Ивлев, любитель битья и человек, в тринадцать лет познавший все пороки, тот, кого на улице обходили стороной, прижал ладошку к поражённой скуле, всхлипнул и кинулся вон из класса.

Я снова стал дописывать, а в класс заскочил взбудораженный Володька Феоктистов. Он был мне друг и человек серьёзный — из тех, кого никакой Лёшка Ивлев не посмел бы задеть. Володька Феоктистов любил со мной бороться. Я был тогда очень устойчив и вёрток, и он специально приглашал публику посмотреть, как мы с ним боремся, как он, Володька Феоктистов, такой большой и сильный, никак не может уложить своего малозначительного противника. Володька не злился, а изумлялся и радовался своему изумлению. И вот Феоктистов вбежал, взбудораженный, в класс.

— Ты что, Лёхе Ивлеву морду набил?

Я смущённо развёл руками. Лицо Феоктистова стало счастливым, а я поспешил в учительскую.

Одно время драки вошли в систему. Вообще-то дракой, строго говоря, называется то, что возникает вдруг, как вспышка. А если же конфликт возник сначала на словах, то один из конфликтующих предлагал:

— Стыкнёмся?

И назначалось время и место. Это был уже поединок, с соблюдением кодекса и со свидетелями. В кодексе были святые, незыблемые вещи. Ну, например:

Лежачего не бьют.

или:

Двое дерутся — третий не лезь.

О прочих условиях договаривались перед боем:

До первой крови

До первой боли…

Удар ногой никогда не применялся. Посторонние предметы, как-то — палки, ножи, кастеты, камни — категорически не допускались. А победитель определялся мнением народным.

Так вот, одно время мы почти каждый день уходили на задний двор стыкаться или наблюдать, как стыкаются.

У нас тогда появился новый ученик, приехавший в Москву откуда-то издалека, Сергей Замбковский. Он не входил ни в какие круги и группы, был горд и независим. И он повздорил с Королём.

Да, да, у нас в классе были Пан и Король. Пан имел невероятно большую голову, которая преимущественно состояла из морды, и был из воровской семьи в Лобковском переулке. А бабка его работала на дому скупщицей краденого. Авторитет у Пана был заоблачным, Пан никогда и никого не трогал: так был велик. За ним по табели о рангах шёл Король. У Короля всегда выпячивалась нижняя губа и страшно раззевался рот — вот-вот проглотит! — а руки загребущие висели до колен. Его боялись. И вот Замбковский с ним повздорил. Когда договорились об стыкнуться, Король плотоядно улыбнулся, а нам стало жалко новичка: он ничего же ещё не знает… Ну что ж, пускай узнает.

Когда они встали в позицию, Замбковский встал как-то странно: расставив ноги, немного боком и поднял кулаки на уровень груди. Король глянул на эти приготовления с усмешкой и ринулся, чтобы покончит разом. Но не покончил, только противники после королевского броска переменились сторонами, причём Король успел получить два удара в лицо.

Мы все заволновались, а Король растерянно сказал:

— Ты чо? Ты дерись! Чего ты крутишься?

Ещё две-три такие стычки, и Король, утирая нос, обратился к арбитрам:

— Не… Это чо?.. Я так не хочу…

Ему засчитали поражение, и все тихонько ликовали. Замбковский стал героем дня, но это не пошло ему на пользу. Он до того раздухарился, что на другой же день повздорил с Паном.

…Пан, как и Король, сразу ринулся, но не так же, как ринулся Король. Пан с такой силою замолотил руками безо всякого разбору, что Замбковский, как ни вертелся, сделать ничего не смог и был просто смят. Не совладать было с этой стихией, и вот Замбковский, вчерашний герой… побежал! Но Пан, наступая на бегущие пятки, продолжал молотить, и кончилось тем, что Замбковский, утеряв ориентиры, свалился в подвальную яму возле школьной стены.

Бунт был подавлен, порядок утверждён.

Но время, знаете ли, шло и как-то забирало в сторону, где романтики не было. В нашем классе появился Дронов.

Если глянуть со стороны, был этот Дронов невзрачный щуплый недомерок с обезьяньим личиком и мелкими зубами, укус которых, как оказалось, почти смертелен.

Со стороны же глянуть было никак невозможно, оттого что Дронов знался с крупной шпаной, и сразу стало ясно, что для нас он хозяин на Чистых прудах.

В школе Дронов только отдыхал и даже ленился кого-нибудь бить. Но если чего-нибудь хотел, то делал то, чего хотел. А если кто-то ненароком вдруг вызывал его неодобрение, то Дронов выносил вердикт:

— К «Колизею» не приходи!

Это было ужасно. Как отлучение от церкви в мрачную эпоху царизма.

Алик Чайко был человек спокойный, незлобивый, к несчастью, крепок и широк в плечах. У него тоже не было отца, хотя позже отец появился, но не новый. Семён Петрович выплыл из небытия.

Алик Чайко жил как-то сам по себе, с приблатнёнными вовсе не знался, со мною дружил. Еще дружил он с Вовкой Первезенцевым, только было невозможно понять, как именно Алик с ним это делал. Вовка Первезенцев все годы немалой уже своей жизни всё время молчал. Когда его вызывали на уроке, он молча выходил к доске и молча стоял без выражения лица.

— Что, не выучил? — бывало, спросит учительница.

Первезенцев молчит.

— Но ты учил?

Он молчит, не меняя на лице отсутствия выражения.

— Чего же ты молчишь?

Молчанье.

— Скажи хоть что-нибудь!

Долгая-долгая пауза. Первезенцев оделся камнем, и вот уже медленно всё кругом каменеет.

— Хор-р-шо, сад-дись, — с трудом, кроша камни во рту, проворачивает два слова учительница.

Зато и двоек у Первезенцева было меньше, чем у меня и Алика.