— Вот это да… Ты понял? Лучше любого кино!
Нам всем, кто жил на Чистых прудах, у Красных ворот или на Земляном валу, нам очень повезло: городской Дом пионеров был в нашем районе, в переулке Стопани, для нас он считался районным, то есть нашим, и это не Дом был, а Дворец. И территория ему принадлежала неохватно громадная, со всеми спортивными площадками и глухими местами, где можно покурить газетную самокрутку, наполненную истолчёнными сухими осенними листьями, и где устраивались драки. Но о драках потом.
Во дворце был громадный зрительный зал и громадная сцена. Здесь проходили большие всяческие слёты, выступал Лев Кассиль и обещал, что напишет «Дорогие мои девчонки», шевелил на трибуне неправдоподобными своими усами Семён Михайлович Будённый, и обязательно — силами, не знаю, кого — всегда была представлена сцена из «Сына полка», но уже из пьесы, где Ваня, ещё не «сын», ссорился и мирился с настоящим уже сыном кавалерийского полка, юным красавцем в черкеске и кубанке, в хромовых сапожках и с настоящей шашкой на боку.
Так потихоньку начинался театр.
Во втором этаже моего дома, прямо под нами, была такая же как наша, квартира. Там жил Вовка Спивак с матерью и бабушкой. Правда, жили они в самой тёмной комнате, всем остальным, включая коридор и парадный выход, владели две барыни-сёстры, а Вовка и его семья пользовались только чёрным ходом.
И выяснилось вдруг, что Вовкина бабушка служит в Театре Моссовета. Она там служила уборщицей и могла нас бесплатно пускать.
Два любимых спектакля были у нас. Один назывался «Недоросль», другой — «Олеко Дундич» с Названовым в главной роли. Мы пытались считать, но сбивались и спорили. Спивак, как особа, непосредственно приближённая к театру через родную бабушку, утверждал, что «Недоросль» он видел двенадцать раз, а «Дундича» — девять. Мне думалось, что он прихвастывает, но и сам я не мог уже точно сказать, восемь или девять раз смотрел я «Олеко Дундича», а уж, конечно, «Недоросль» — не меньше десяти! Словом, обе пьесы мы знали в буквальном смысле наизусть. Да ещё я ребят подогревал, читая из Михаила Голодного:
Дундич, брат мой незнакомый,
За кордон решил бежать,
Он друзей оставил дома,
К нам приехал воевать…
…Покачнулся Дундич вправо:
Слева смерть пришла в бою.
Красный Дундич пал со славой
За республику свою…
Сначала на лестнице, а после у меня дома, в столовой, мы ставили сцены из этих пьес. Для одной, из «Дундича», очень кстати пришлась дедова бельгийская винтовка. Там начиналось с того, что на белогвардейском катере с винтовкой ходит часовой, а капитан время от времени его окликает:
— Эй, на вахте!
— Есть на вахте!
— Всё спокойно?
— Всё спокойно, господин капитан!
А Дундич тем временем крадётся. Часового с бельгийской винтовкой играл Спивак, и я с ним замучился. Я так и этак его убеждал, он понимал как будто и кивал, и обещал, но на премьере всё равно упорно отвечал белогвардейскому капитану:
— Всё спокойно, товарищ капитан!
Но самой любимой сценой была та, где Дундич, переодетый, в стане беляков, а знающий его в лицо Ходжич хочет Дундича разоблачить, а Дундич Ходжича душит и прячет тело за диваном. Ходжича играла сестра Ира, а я её душил.
Из «Недоросля» же мы чаще других играли сцену уроков, и Вовка Шканов был замечательный Кутейкин…
Вот сколь много возможностей даёт то обстоятельство, что бабушка товарища твоего не где-нибудь служит, а именно в театре!
Тут хорошо бы в скобках (а то, боюсь, потом не будет повода) сказать, как Вовкина бабушка запомнилась мне одной невероятной фразой. Тогда часто и много взрослые любили вспоминать «до войны». И всегда при этом «до войны» было лучше. Я захотел проверить справедливость этих суждений и спросил Вовкину бабушку, правда ли, что до войны было лучше?
Она посмотрела на меня и очень спокойно сказала:
— При царе было лучше.
Я ужаснулся, а потом её пожалел: она же была неграмотной.
Но как ни любили мы театр, от кино всё равно было некуда деться. Хотя сеансы в школе постепенно угасли, и пришлось осваивать платные кинотеатры.
В этом смысле район был у нас прекрасный. Через проходной двор Дома Двадцать мы выходили к углу Садовой и Чернышевского (ныне Покровка), и там скромно располагался маленький «Спартак» с низким, узким и длинным залом и маленьким экраном. А если двинуться к Покровским воротам, то там, по левой стороне, в угловом доме была «Аврора». Пройти за Красные ворота по Садовой, и вот тебе «Форум» с внушительным фасадом и несколько роскошным залом, хотя и не очень большим. Правда в те времена латынь из моды вышла настолько, что все говорили «Форум». Чуть дальше, на Самотёке, в начале Цветного бульвара имелся «Экспресс», со «Спартаком» он соперничал в скромности. Но главным был, конечно, «Колизей» на Чистых прудах.
«Колизей» был огромен, высок, прекрасен, с грандиозным залом, нескончаемо уходящим куда-то во тьму, а с высоченного потолка свисала многопудовая стеклянная люстра. Дыханье замирало, когда она медленно, таинственно гасла, впуская тьму и много-много обещая… Не говорю про два роскошных фойе (там перед сеансом выступали певцы, музыканты, иногда куплетисты), а ещё про буфеты и тир… Да, это был Императорский Рим!
Но что удивительно, «Колизей» при всём великолепии не был дороже. Билеты стоили… ну, почти одинаково. В «Спартак» самый дешёвый на дневной сеанс 20 коп., а в «Колизее» — 25. Правда, дешёвый билет было трудно достать, спрос на них был самый высокий, и когда первый и второй ряды распродавались, от очереди печально отламывалась существенная часть, состоящая из школьной мелюзги.
Чаще всего ходили мы в «Колизей», но не из-за его великолепия, а потому что по воскресеньям там устраивался девятичасовой, утренний детский сеанс, и все билеты стоили десять копеек!
Чуть ли не с семи утра в многоколонном портике перед запертыми дверями касс собиралась сначала очередь, а потом уже просто толпа. Она с течением времени сгущалась, уплотнялась и начинала колыхаться от попыток перемещений внутри неё. Попозже приходили блатные ребятки с чёлочками, с папироской на губе и бритвами в кармане, они расчищали дорогу для самых блатных, а когда однажды они запоздали, и путь расчищать стало уже невозможно, весёлого блатного подкинули, бросили на очередь сверху, и он, смеясь, пошёл по головам.
В тот раз было совсем невыносимо, давили страшно, те, кто у стены, уже стонали, и вот раздался крик, и его подхватили и кричали уже во много глоток, отчаянно:
— Ко-зёл! Ко-зё-ол!! Ка-зё-о-ол!!!
Это был призыв к запаздывающему милиционеру, который следил за порядком на этих утренних сеансах. «Козёл» — не обидное слово, а даже почтенная кличка. Он был свиреп лицом и не имел вовсе голоса, только сипел. Поэтому порядок наводил руками, ногами и выражением лица. Его, конечно, не любили, как всякого милиционера, но в тот раз ждали как избавителя.
И вот он явился. Работа началась. Юных любителей важнейшего из искусств Козёл раскидывал в разные стороны, как Багира красных собак. А тут и двери кассы отперли, и полуживой кусок очереди впал внутрь, немного облегчив положение прочих.
Шёл фильм «Дубровский». Малолетняя публика уже успокоилась и погрузилась в сюжет. История, представленная на экране, была куда как интересна. Благородный разбойник Ливанов чуть что палил в дворян из пистолета или давал прекрасную команду:
— Расстрелять!
Это было по-нашему, и так прекрасна цветущая полненькая Маша, как будто её нарисовал художник Тропинин. Но возник омерзительный князь Верейский. И у Дубровского записка от Маши: «Спасите!». Дубровский тут же поднимает своё войско, они уже скачут, летят на тройках, как будто на тачанках…