Один еврей сказал:
— Хорошо этим русским, у них кислая капуста шестнадцать копеек за кило… А у нас курица — три рубля!
Поговорили мы и посмеялись на этот счёт, и тёща моя (вторая) мне и говорит:
— Нет, почему же… Мы очень любили всегда кислую капусту. И квасили её. Лев Абрамович сам всегда занимался. Очень мы это любили. У нас даже был специальный бочонок, всегда заквашивали. А Лев Абрамович ещё всегда среди шинкованной капусты закладывал несколько целых половинок кочанов, и это было особенно вкусно.
— Ну да, — подтвердил я, — конечно… А иногда, вы знаете, закладывают даже целый большой кочан, как вроде бы арбуз. И вот его закладывают, а когда капусточка уже готова, берут этот целый кочан и уж тогда разрезают его пополам. Потом берём одну эту половинку и острым ножичком вырезываем всю внутренность, но только так, чтобы осталась нетронутая полусфера…
Тут тёща моя (вторая) сделалась особенно внимательной. И понял я, что этого рецепта она не знает, и с удовольствием для просвещения её продолжил:
— И вот берём мы эту полусферу двумя руками и… медленно и осторожно её приподнимаем, а после — сразу — вдруг — тихонечко — надеваем её себе на голову…
Тёщин взгляд сделался изумлённым, и я тогда закончил:
— Вы даже представить себе не можете, как это… с утречка… оття-гывает!
Вот какая у меня была моя последняя тёща.
Фирма
Нет, всё-таки как хорошо писать не для печати!
Да нет, я же совсем не против, чтобы издать то, что я написал. Но это только если подвернётся случай. И вдруг откуда-то взялись бы деньги. А просто так, конечно, ну кто же станет это издавать?
Вот если бы я был известный кутюрье или какой-нибудь телеведущий… Хотя тогда я эту книгу вряд ли б написал.
Мне говорят: ты сам ведь был издатель, ты знаешь этот мир, ты свой, как можно, чтоб тебя никто не издал? Вот чудаки. Ведь этот мир давно совсем иной, и я и сам себя теперь бы не издал. Проблема же не в том, чтобы издать… А как потом продать? Как воротить затраты? Вот в чём вопрос. Меня — кто купит?
У Вересаева есть крохотный рассказец из числа «невыдуманных». Называется он «Фирма». В последний год девятнадцатого (такого недавнего!) века «Нива» печатала новый роман Толстого «Воскресение» с иллюстрациями Л. Пастернака, и везде, во всех кругах, о романе только и говорили. И в вагоне третьего класса, в поезде «Москва — Петербург» разговор зашёл о том же. Один уже немолодой купец сразу высказал, что роман очень плох:
Что же это, скажите, пожалуйста: князь, человек живёт в почёте, имеет звание, можно сказать, вращается, — и вдруг на этакой швали жениться! Какая же она ему пара, позвольте спросить? И у кого таких девчонок не было? Кто не грешен?.. И на каждой жениться!.. Плохо! Потому только все и читают, что подписано: «граф». Фирма!
Купец, он дело понимает.
Русский счёт
Верно разумевая их, можем считать на них просто и верно.
Николай Лесков
Заговорили о прелести еды.
— Из всех искусств, — сказал один обедающий, — важнейшим является еда!
И для чего-то пояснил, что это он перефразирует. Над пояснением чуть-чуть хихикнули. Чтобы убрать неловкость, я тоже сказал:
— И наш начпрод полка всё время повторял: «Основное — питание!».
И дама, имеющая чувство к языку, отворотив лицо к тому, кто лучше понимает, вполголоса ему проговорила:
— Как это звучит… Начпрод полка!
Между тем, начпрод действительно был. Полностью он назывался так: начальник продовольственно-фуражной службы. И это название может свидетельствовать, что я служил в незапамятные времена — не то чтоб при Суворове, но всё же где-то около Будённого, когда ещё фураж был столь же в армии необходим, сколь и перловка.
На самом же деле название почтенной этой службы — продовольственно-фуражная (ПФС) — уже при мне было анахронизм. Хотя к нашему танковому полку приписаны были две клячи, на них доставляли продукты от склада до кухни, дрова для печей и ещё вывозили мусор. Эти две лошадиные силы прилежали к хозвзводу, и для их обихода имелся ездовой, весьма привилегированная личность, поскольку — при кухне. Днём он по большей части спал в конюшне на восемь копыт, всегда носил отличительный запах, а поскольку призван в армию был из подмосковной деревни, обращался ко мне ласково:
— Земеля!
Начпрода же звали капитан Смирнов Иван Петрович. Представьте себе (если, конечно, захочется) высокого и очень худого, я бы даже сказал — тощего умного человека. Кисти рук его жилисты и тёмны, такое же лицо, но не жилистое, а своею фактурой похожее на землю, потрескавшуюся от долгой засухи. Глаза точечные, как выходное отверстие ствола мелкокалиберной винтовки, смотрящей прямо в цель.
Когда капитан Смирнов служил начпродом не в нашем, а в другом полку, к ним неожиданно нагрянул с инспекцией дивизионный генерал. Он сразу проследовал на кухню, вскрыл надлежащий непорядок и стал, как водится, орать. А капитана как раз в тот час на кухне и не оказалось. Генерал же орал:
— Где начпрод?! Немедленно ко мне! Зажрался! Брюхо наел!!!
И капитан Смирнов явился. Генерал, его увидя, поперхнулся, осёкся, но тут же сделал передислокацию:
— Ты на себя только взглянь! Ты ж весь изблядовался!
Когда я попросил возможного читателя представить себе тощего умного человека, я не случайно поставил рядом эти два определения, ибо капитан Смирнов был в такой же степени умён, в какой и тощ. Образование его было — четыре класса, и, следовательно, природный ум ничто не замутило, зато обогатила опытность. Он точно понимал причинно-следственные связи. Вот, скажем, допустил я какой-то ведомственный промах, ошибся в счёте, и капитан Смирнов спросил, как это получилось…
— Не знаю, — отвечаю я, поскольку, кажется, действительно — не знаю.
Он смотрит, чуть приклонив голову к плечу, и говорит без гнева и пристрастия:
— Как же так — срал да упал… Кто-то толкнул!
Капитан Смирнов был мастер счёта. Счёт же вёлся на счётах. Теперь, в эпоху калькуляторов, компьютеров и прочего, пожалуй, надо пояснить, что это за штука была такая — счёты. Вообще это русский счётный прибор, простой и гениальный: прямоугольная деревянная рама, где длинные стороны её соединяются такими проволочным осями с нанизанными на них деревянными или костяными колёсиками (костяшками), свободно бегающими от руки туда-сюда. И, двигая то или иное количество этих костяшек, точнее, перебрасывая их пальцами туда-сюда, можно было всё, что нужно, посчитать.
Прообраз этих счёт возник у нас ещё в семнадцатом веке, когда наш Алексей Михайлович стал укреплять вертикаль власти, и понадобилось многое считать. Но изначально это не было русским изобретением. Счётный прибор в виде доски с какими-то дырочками изобрели ещё древние греки (он назывался абак, и опять это в пользу греческой моей родни!), от них переняли древние же римляне, а уж потом только освоила средняя (по векам) Европа, откуда Алексей Михайлович этот прибор, видимо, и перенял. Очень может быть, что прибор был по-русски усовершенствован и получил у нас название дощатый счёт. Говорят, что в арифметических книгах семнадцатого века он даже описан, но выяснять мне это недосуг. Ближе к восемнадцатому веку русским считальщикам этот дощатый прибор изрядно надоел, и кто-то неведомый, как тот, который придумал колесо, смастерил гениальные русские счёты.
Вот эти самые счёты, на которых считал капитан Смирнов, безо всяких уже изменений, и служили русскому купечеству и русской бухгалтерии без малого три века.
Павел Афанасьевич Бурышкин, потомственный русский купец с университетским образованием (по юридическому факультету), закончил затем ещё и Московский коммерческий институт (1911). Так что он знал, о чём говорит. А говорит он в книге своих воспоминаний о купеческой Москве, изданной сначала в Нью-Йорке (1954), а нынче и у нас (ЗАХАРОВ, 2002), вот что:
