Опоясывающая замкнутость этого стиха мне кажется совершенной

Последняя строка, завершающая накуренную пивную, рождает воспоминание о Василии Жуковском… И это — очень хорошо.

Тут ничего и говорить не надо.

На четвёртой сторонке этой книжки — портрет Холина, нарисованный В. Пивоваровым. Портрет углом полуобрамляет подпись:

В 1992 году (25 марта) «Независимая газета» поместила небольшой очерк Жанны Васильевой о Холине. Там вспоминаются «ЖИТЕЛИ БАРАКА», а портрет Холина, исполненный Пивоваровым, хоть и назван «шаржем», зато описан портретом: «… непочтительная пристальность взгляда, ипохондрическая усмешка, несолидная худоба».

Жанна Васильева задавала Холину вопросы, а он отвечал:

Это он говорит о пятидесятых годах. Тогда и позже уход нетрадиционных поэтов и прозаиков в детскую литературу был обычен. Этим путём — по счастью — пошёл и Коваль. Но как мне жаль, что Игоря Холина я получил в мастерской на Абельмановке, а не из чутких рук Юрия Павловича Тимофеева! Всё могло быть для меня совсем иначе.

Когда я говорил о разных удивительных предметах, обнаруженных после войны в доме на Машковке (бельгийская винтовка, шестизарядный браунинг, коньки и непонятные картины в тяжёлых рамах), я не сказал ещё про дедову гитару.

Это была простая, безо всяких причуд семиструнная гитара. Только возраст имела она никак не менее ста лет. Ведь ещё задолго до рождения моей мамы дед Борис на ней играл и на ней же сопровождал совместные пения с Авраамом Юшко. Гитара эта умела, видимо, издавать особенно полные звуки, облагороженные столетней сухостью ценного дерева… Да только звуки теперь было некому извлечь. Никто у нас в доме не умел на гитаре играть. И даже из немалого числа лиц, в наш дом приходящих, ни одного гитариста не нашлось. Так и висела гитара, томясь, как наложница в гареме.

Круглое её отверстие посередине корпуса обрамлялось инкрустациями, а сам корпус благородно глубокого цвета, казалось, подрагивал от желания, вобрав в себя хаотические звуки повседневного нашего быта, вернуть их затем в этот мир, уже преображёнными, в полнозвучной гармонии. Увы…

Начиная где-то от восьмого класса, мы в школе очень пристрастились к пению. Дворовые песни, как я уже говорил, были в большом ходу, но в нашем классе песенный репертуар оказался гораздо шире и ещё всё время пополнялся. Это потому, что у нас в классе учился Юра Коваль. Вернее, потому, что у Коваля был старший брат Боря.

Мы ещё не достигли старших классов, когда Боря был уже студентом. Потом он стал аспирантом. Это очень, наверное, здорово, когда ты ещё не старший школьник, а брат у тебя, чёрт подери, студент! Студенты сороковых и пятидесятых годов знали великое множество развесёлых студенческих песен. К тому же Боря играл на аккордеоне и на пианино и великолепно пел все эти удивительные песни. Вот только не знаю, почему в их доме не было гитары… Быть может, Борин и Юрин папа Иосиф Яковлевич или мама их Ольга Дмитриевна желали поднять музыкальную культуру своих мальчиков над уровнем дворового пения и для того завели в доме более изысканные инструменты. Я этого не знаю. И даже мне сейчас очень странно, что Юра когда-то не умел играть на гитаре. Так что? Выходит, что и Боря не умел? Да быть того не может. Ведь потом, на протяжении десятков лет ни Юру, ни Борю уже нельзя было бы и вообразить в дружеском или праздничном общении без гитары в руках!

Но было так: Юра Коваль не умел играть на гитаре. Да у него и не было гитары!

Зато был чемодан. Вернее, чемоданчик. Иметь чемоданчик, конечно, высокий шик, это мог себе позволить ученик не ниже восьмого класса. В отличие от кейса (который, кажется, своё тоже отжил), чемоданчик был не узок, а напротив, несколько даже кубичен. Он был уменьшенная копия дорожного чемодана из прессованного картона и обязательно имел блестящие металлические углы. Это очень шикарная вещь. Но чемоданчик был не только переносилищем коньков, книг и тетрадей, он был ещё и музыкальный инструмент. Таким его сделал Коваль. Потом освоили и мы, и втроём (Юрка, Вовка Митрошин и я), установив инструменты свои на коленях, постукивая в испано-мексиканском ритме по гулкой картонной их поверхности, пели взахлёб:

А Юрка приносил всё новые и новые песни, и не было им конца.

Но не одни только залихватские были у нас песни. Мы пели и «То не ветер ветку клонит…», и «Солдатушки, бравы ребятушки…», и такую песню, не вкладывая в неё патриотизма, а лишь упиваясь распевом:

Мама моя очень любила, когда мы у нас дома пели эту песню, но, думаю, что наши распевы задевали и русские мамины струны. И вот однажды дома у меня — только втроём мы были и пели под аккомпанемент чемоданчиков — Юрин взгляд остановился на дедовой гитаре.

— А ну, дай-ка мне гитарку, — сказал Коваль.

Он взял гитару, повертел её в руках так и этак, потом поставил боком на колени — струнами к тому месту, где у него, как и у меня, образовался впоследствии живот, — и с лёгонькими постукиваниями по корпусу пропел: