Тамара Фёдоровна руководила год назад нашей практикой. В трёх параллельных классах надлежало преподать «Мцыри». Несчастным трём практикантам, в числе которых был и я, Тамара Фёдоровна категорически велела начать урок с чтения вслух всей поэмы, и только наизусть. Это было ужасно. Я, конечно, помнил бой с барсом и многие ещё куски, но это всё запомнилось естественным путём, а специально заучивать в мои немалые годы (двадцать семь лет!) оказалось куда как неприятно. Ещё хуже было тем из практикантов, кто, может быть, впервые поэму эту прочитал. При всей любви и уважении к Тамаре Фёдоровне я до сих пор не очень осознал великий смысл поставленной перед нами задачи. Конечно, я после моих театральных штудий, пройденных ещё на заре туманной юности, был в состоянии внятно и вразумительно прочесть поэму, но «чтение» моего товарища, коего я стал свидетель, балансировало на грани прямого издевательства над бедным поручиком Тенгизского полка…

Я, правда, тоже чуть не оплошал.

Сказав шестому классу, что нам предстоит сейчас познакомиться с замечательной поэмой Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри», я начал:

И — осёкся. Господи, ведь это ж не начало! Класс, как завороженный, безмолвствовал, уставившись в меня… Тогда я (не теряясь на сцене!) провещился грозно:

— Если в классе будет шум, я читать вам не буду!

И снова начал:

Тамара Фёдоровна была красивая, рослая, крупная женщина, статью напоминающая кубанскую казачку. Она имела красивый мощный череп, а глаза — источалище разума, если воспользоваться этим выражением Юрия Коваля, точнее, той старухи с кривым колдовским носом, которая в поезде разбудила дремлющего владельца самой лёгкой лодки в мире.

Тамара Фёдоровна усиленно нам расширяла кругозор: возила на экскурсию в Тарханы, знакомила с Никитинскими субботниками, водила на уроки и в дом учителя Семёна Гуревича, блиставшего тогда в учительской Москве. Семён Львович как-то о Тамаре Фёдоровне сказал, что она среди её коллег-методистов совершенно белая ворона:

— Она умная! Чего в этой среде не бывает.

Вскоре пришлось мне заглянуть в среду, и я тогда понял Гуревича.

В дипломной работе необходимо было вначале сделать обзор методической литературы по данному вопросу. Вопрос мой был такой: «Морально-этические проблемы изучения образа литературного героя отдалённой эпохи». Если перевести это на русский, то речь у меня шла о том, какие сложности возникают при постижении личностей Онегина и Печорина и как исторически их правильно постичь. Всё это я и написал, а потом уже взялся за методики, чтобы написать вступительную часть. От чтения методик я ничего хорошего не ждал, но всё же они меня изумили. Особой тупостью отличался какой-то профессор С. Здесь было место для пародий, но я всё же сделал обзор, академически выражаясь, критический. Особенно по поводу профессора С.

Тамара Фёдоровна, прочитав мою дипломную работу, взглянула на меня внимательно и с новым интересом:

— А я и не знала, что ты такой хулиган!

И всё. И ничего мне больше не сказала. И вот я вышел на защиту.

В небольшой аудитории за продолжительным столом сидела госкомиссия. Секретарь кафедры огласила состав суда. Мне стало плохо. Председателем комиссии оказался заведующий кафедрой методики преподавания литературы нашего института профессор С.

Конечно, члены комиссии, как и её председатель, моей работы не читали. Я сам в течение получаса излагал им её суть. Но ведь они всё это время вертели мой «диплом», передавая его из рук в руки и пролистывая…

Я излагаю суть, а профессор С. меня листает. Я излагаю и, замирая, слежу за изменениями его лица. Но изменений нет, он отдаёт мой манускрипт в другие руки!

Мне задали вопросы, я методистам их сомненья разрешил и защитил «специальную выпускную работу» с оценкой «отлично».

«Отлично» же и Ирка защитилась. У неё было: «Изучение драматических произведений М.Ю. Лермонтова в школе».

Роман Булата Окуджавы задел меня когда-то сильно. И хотя мне были ведомы источники иных ходов такого исторического повествования, впечатление подлинности происходящего оказалось сильнее всего. Вольфганг Казак, немецкий историк русской литературы, в своём Энциклопедическом словаре сказал, правда, что «Путешествие дилетантов» даёт «более увлекательное, чем историческое описание», но по мне это высказывание есть высший комплимент. Ничего противу истории в романе нет, а жизнь совсем живая.

Путешествие же, о котором я пробую немного рассказать, было тоже вполне дилетантским и произошло после того, как мы с Ириной получили институтские дипломы и стало ясно, что расставание наше, увы, неизбежно. Я оставался быть женатым человеком и с правом жительства в Москве, а у неё прописка была только в Риге. И, значит, нам досталось лишь как следует проститься. Мы выбрали путешествие в Крым.

Нужно сказать, что, имея Геленджик ещё задолго до своего рождения, я помимо него никуда, кроме Риги, вообще-то не ездил. Да и вопрос «куда б поехать» никогда не возникал. Ни пионерских лагерей (для себя), ни деревни (для проведения лета), ни домов отдыха и разных санаториев я знать не знал. Проходя по санаторной Северной стороне Геленджика, я взглядывал на этажные корпуса, где лицевая сторона сплошь прочерчивалась линиями балконов и бельевыми верёвками с накинутым исподним, и не мог понять, как могут люди заточать самих себя в казармы со строгим режимом. А дикарём? Ютиться на задворках у чужих людей и целый день лежать, как труп, на пляже среди иных, пусть даже дамских, тел? Нет, нет, другому свой завялый неси, прелестница, венок…

Но, как ни жаль, для нашего прощания Геленджик, увы, исключался. Был выбран Крым, а именно Феодосия, где Иркино семейство неоднократно «отдыхало», и даже имелось прижитое место у какой-то тёти Фени. «Там будет независимо и хорошо», — убеждала меня Ирка.

Ну что ж, дома я сказал, что перед Геленджиком заеду в Крым, которого (подумайте!) ещё не видел, мы получили последнюю стипендию за последнее (ещё студенческое) лето и сели в поезд «Москва — Феодосия».

Прощание наше не предполагало окончательность. Мы так решили: разъедемся на год, пусть год покажет и решит судьбу.

Домик тёти Фени располагался на окраине, это нас не смущало. Зато мы оказались обладателями довольно чистой комнатки с кухонькой и отдельным входом. Готовили мы сами, и это было весело, приятно и недорого. Последнее имело особенный смысл. Но маленький кутёж мы всё же себе позволяли. Каждый вечер, гуляя у моря, выпивали по кружке пива: Ирка маленькую, а я большую (одиннадцать копеек и двадцать две). Ещё у меня была фляжка с лимонным ликёром собственного изготовления — чрезвычайно вкусным и особенно крепким (не ниже сорока пяти). Ликёр мы преимущественно берегли и, как оказалось, — не зря.

Ну, что рассказывать об отдыхе вдвоём у моря — на свободе и уже не опасаясь погони… Вот мы и куролесили по мере сил, а было их — в избытке. Ругались, правда, много. Давил, наверное, подспудно ожидаемый конец. Потом конец стал виден и стал, как электричка, налетать. Пришла пора купить один билет на поезд «Феодосия — Москва». А я некстати заболел: температура, пот и тряска.

Никаких поездов из Феодосии до Новороссийска, конечно, не было, зато ходил пароход. Он швартовался в Феодосии в тот день, когда отправлялся Иркин поезд, и отчаливал на два часа раньше поезда. Это нас устраивало. Но вот билетов на пароход не оказалось. Такого мы не ожидали.