В конце анкеты было приписано, что она может быть подана анонимно, и я решил, что поставить своё имя будет нескромностью.

Прошло недели две, и Арусяк Георгиевна на лекции посетовала, что анкеты в редакцию не поступают, правда, один студент ответил.

— Я очень бы хотела вам эту анкету прочитать, но боюсь давать подсказку.

Ещё позднее, когда я подошёл к Арусяк Георгиевне с очередным вопросом, она сказала:

— Я понимаю, что это ваша анкета. Ведь другие вопросов не задают. Не так ли?

Я смущённо кивнул.

К этому времени Арусяк Георгиевна свела меня с молодым ещё Музеем Пушкина в Хрущёвском переулке, и мне по почте стали приходить приглашения «на вторники», на открытые учёные советы. Там слушал я Цявловскую, Оксмана, Виноградова, Бонди и Гейченко… Там однажды был поставлен доклад Гукасовой. Доклад назывался «Забытый тезис Белинского». Под забытым тезисом разумелось его высказывание относительно того, как чтение Пушкина благотворно для воспитания юношества. Поскольку Гукасова была не просто пушкинист, но и преподаватель в педвузе, ей этот тезис оказался особенно близок.

Я сидел в последнем ряду полукружьями поставленных стульев в Онегинском зале и внимательно слушал. И вдруг Арусяк Георгиевна заговорила об анкете. Она сказала, что в целом результат оказался печальным, что были ответы такого рода, что, мол, «больше всего у Пушкина мне нравится ария Дубровского…»

Но вот была одна анкета… И Арусяк Георгиевна начала цитировать обильно. Я боялся, что все сейчас на меня оглянутся и увидят, что я пылаю — от восторга, смущения и страха. Но никто в мою сторону не смотрел.

Когда доклад был окончен, я подвергся ещё большему испытанию. Директор музея Александр Зиновьевич Крейн, ведущий всегда советы, поблагодарил Гукасову за доклад, а потом спросил, не назовёт ли Арусяк Георгиевна имя этого студента?

— Потому что здесь важно не только что написано, но и то, как написано!

На что Арусяк Георгиевна, слава Богу, из педагогических, видимо, соображений, ответила, что, к сожалению, нет: ведь анкета подана анонимно.

Всеволода Всеволодовна Кожевникова вела для нашей группы семинары по русской литературе XIX века. Я мало что соображал, но многого хотел. И это Всеволоду Всеволодовну ко мне располагало. И вот она придумала для нас особенный зачёт — по одной только лирике Пушкина. Когда об этом было объявлено, я заволновался и снова стал ходить по кругу, по которому уже давно ходил. Как же так? — думал я, — восславил свободу, но веленью Божьему; эхо русского народа, и вдруг живи один… Круг замыкался, а я никак не мог с него сойти, понять, в чём назначение поэта.

Когда я сдавал зачёт, Всеволода Всеволодовна вопросов мне не задавала, она уже знала, что Пушкина я читал — такая редкость. Мне предложено было просто поговорить о Пушкине, о чём бы я хотел. Я снова стал ходить по кругу. Невнятно и косноязычно. Кажется, Всеволода Всеволодовна немного даже растерялась. Она сказала:

— Так… Значит ты вот так… Об этом размышлял… Ну что ж, отлично. Очень хорошо!

И отпустила. А что ж тут было хорошо? Хотя, конечно: кружил-то я при этом — по стихам!

В коридоре дёргались ждущие зачёта. Ко мне подскочил Толя Хайбулин, юноша, приехавший из Алтайского края. Он был симпатичный и старательный студент, единственный на курсе, кто точно знал, зачем он здесь и что будет дальше: Толя получит здесь диплом, вернётся в родное село и будет учить в той самой школе, где когда-то сам учился. Пушкина он, конечно, не читал, по крайней мере — для себя. Но это было и не нужно. Главное — диплом, а дальше есть программа и ясная ответственная процедура подготовки к каждому уроку.

Толя подскочил ко мне и спросил о «Пророке»:

— Там про что?

Я набрал воздуха в грудь и… Дверь аудитории отворилась:

— Хайбулин!

Толя часто заморгал и двинулся спиной вперёд, глядя на меня, посылая мольбы. Я так хотел ему помочь, но что я мог? Я лишь успел проговорить:

— Восстань, Пророк! И виждь, и внемли…

Дверь за Хайбулиным закрылась.

Я не знаю, то ли меня с Всеволодой Всеволодовной соединяли какие-то флюиды, а то ли было роковое совпадение, но вопрос, заданный Хайбулину оказался такой:

— Охарактеризуйте стихотворение «Пророк».

Как тут представить гамму чувств, охвативших бедного Толю? Радость, что перед зачётом он задал мне именно этот вопрос… Отчаяние оттого, что, оказалось, очень поздно… И благодарность мне, успевшему всё же напутствовать его основной мыслью великого стихотворения. Вся эта гамма чувств пробежала по Толиному лицу, и он бодро сказал:

— В стихотворении «Пророк» Пушкин призывает к восстанию!

А я всё думал, думал и стал догадываться. И даже хотел об этом написать. Но тут явился Валентин Непомнящий и всё это сказал. Вместо меня. В статье «Двадцать строк» («Вопросы литературы»), по которой заметил его старик Чуковский и обругал Благой.

А Ирка блистала иногда огнём нежданных суждений, но много прогуливала, укатывала в Ригу, нахально сдав сессию досрочно или отложив её «по болезни», а мне этого человека уже серьёзно не хватало. Возникла переписка.

Январь 1963 г.

Я несчастный человек. У меня целых два несчастья. Отморозил правое ухо и протёр левую половину той части брюк, которая оказывается между мягким местом и жёсткой скамьёй аудитории. Проучился половину срока в институте и протёр половину штанов…

Штаны порваты! А в наш глупый век не принято носить заплаты. Я обращаюсь к золотому детству, и перед умилённым взором проходят вереницы знакомых мальчишечьих задов самой разной конфигурации, но на каждом из них как непременный атрибут сынов эпохи — по две аккуратнейше вшитых заплатки…

А что же теперь?

Имея в целом ещё вполне прекрасные брюки, я должен покупать новые из-за одной ничтожной прорехи! И это называется прогресс?

Я всё равно хожу с заплатой, надеясь, что её прикрывает пиджак.

Что было без тебя? Сдавали зарубежку. Принимал аспирант, как и все аспиранты немного пижон. Он сказал, что меня приятно слушать из-за самостоятельности суждений. И ещё, что у меня прекрасный… Нет, вру, «прекрасный» он не сказал, но сказал про хороший язык. А ты говорила, что я косноязычен. Вот и в рот тебе дышло! Я отвечал «Дон-Кихота» и «Коварство и любовь». Сатуновская и Душкин завалили. Душкина спросили про Руссо. Он: не знаю. Ему Дидро, он — не знаю! Вольтер — то же самое. Но Душкин запомнил эти фамилии, посмотрел энциклопедию и пересдал добрейшему Пуришеву.

А Сатуновской попался Бернс. Она сразу стала орать на аспиранта: что вы меня спрашиваете, вы мне тексты дайте, если он стихи писал, а тогда и спрашивайте!

…………………………………………………………………………………….

Январь 1963 г.

Я уже и не ждала от тебя письма. Меня, бедную, все москвичи забыли. Теперь можно жить дальше. А то я захандрила. Никому не звонила. Потом, учуяв каникулы, мне стали звонить. В один прекрасный вечер меня познакомили с одним молодым художником. Рыжая борода, хламида вместо пиджака, бант… Тоже мне — художник… Макака. Орангутанг! К тому же алкоголик (правда, не сильный). Потом попала в его мастерскую. Ошалела. Бегала. Смотрела. Всё перевернула. Всё вытащила. Раскрыла рот и для глубокомысленности сунула туда палец.

Слушай, Трофимыч! Есть у меня вкус или нет? А если есть, то есть, и запомни надолго Ф.И.О.: Артур Петрович Никитин. Не подумай, что речь идёт о каком-то абстракционисте! Ничуть. Ни боком, ни духом…

Психологические портреты (литографии), и какие! Акварель, офорты… «Формализму», правда, немало, но, господи, Славка, у него талант самый настоящий. Хотя валять дурака он любит — всегда и везде. Смотреть, как он малюет — восторг! Даже мурашки по спине бегают. Работает, как вол. В день — по вещи. Руки, как у сапожника. Вечером напивается. Вот уже несколько дней не пьёт (почти). Уверяет, что на него подействовали мои вопли о погубленных сивухой талантах…