Вот тут он мне и разъяснил. В министерство поступает запрос из нашего посольства в какой-либо стране на преподавателя в статусе, скажем, доцента — по определённой научной дисциплине.

Я, говорил Мушенков, курирую Азию и Африку, и я имею информацию обо всех вузовских преподавателях СССР. И нахожу искомые кандидатуры. Их, скажем, десять. Я изучаю их досье и отбираю двух. И вызываю их в Москву. Беседую и отбираю одного. И оформляю. Вот, собственно, и всё. Проблема в том, чтобы не проколоться. Ну, если он сбежит, тогда мне крышка. Но даже если он себя неправильно хоть в чём-то поведёт за рубежом, то это тоже мой прокол. Представляешь? А у меня за три года ни одного прокола! Я своего добился: еду в Гану третьим секретарём посольства. Представь: у меня кадиллак и секретарша… Я своего добился!

Да, я пришёл ему на счастье. Подумайте, он скажет своему начальству: учились вместе, прекрасно знаю, учитель из Сибири, староста группы все пять лет, диплом с отличием…

— Ты член партии?

— Нет.

— Ничего, оформим быстро. Английский знаешь?

— Не очень.

— Пойдёшь на курсы. Прямо завтра. Я всё устрою. Да, кстати, который час? Полтретьего. В три у меня будет доцент из Иркутска. Поприсутствуешь. Поучишься. Потом и сам попробуешь. Я быстро научу. Ты, главное, не бойся. Не так всё сложно. Да, я забыл про главное. Оклад сто пятьдесят. Половина в сертификатах. Практически валюта. Это шанс! Года через три и ты куда-нибудь поедешь.

В три часа пополудни явился доцент из Иркутска. Периферийный человек, обременённый предвкушением возможного счастья, солидный, лет сорока пяти, полноватый и лысоватый вузовский преподаватель. Он был зажат и нервен.

Мушенков же, напротив, стал весь радушие и непосредственность:

— Да вы не напрягайтесь. Всё будет хорошо… Ну, расскажите о себе… Так, так… Прекрасно, хорошо. Семья? Ах, брак второй… Нет, это ничего, бывает. Все мы люди. А дети? Сын? От первого брака? Большой? Ах, взрослый… Встречаетесь? Заботитесь? Ну да, конечно… Это правильно. Уже, значит, взрослый… Ну а встречаетесь, наверное, выпиваете? Ах, нет? совсем? Ну а по праздникам? Ведь не грех…

Мне этого хватило. Но я не знал, как быть. Одно было ясно, что ни за что не окунусь я в это дерьмо.

Через день попросил Ирку позвонить и сказать, что у меня (тьфу, тьфу, тьфу!) открылась язва желудка, и я в больнице минимум на месяц. Столько времени Мушенков ждать не мог.

27 октября 1967 года я был зачислен в ЦИНТИхимнефтемаш на должность младшего научного сотрудника в отделе технико-экономических исследований и научно-технической информации по химическому, нефтеперерабатывающему, полимерному и целлюлозно-бумажному машиностроению. То есть стал я редактором текстов по чудовищным этим проблемам с окладом девяносто восемь рублей.

В первый рабочий день у меня в кармане обнаружились десять копеек, и в обеденный перерыв я купил пирожок с повидлом, оставив пятак на метро.

Допуск к экзаменам дался непросто. Для подачи заявления в Литинститут нужна была характеристика, а председатель месткома конторы не захотел мне её дать. Вы, сказал он, не участвуете в общественной работе! Так вы, сказал я, так и напишите, что я, мол, не участвую… На это предместкома возразил:

— Таких характеристик не бывает. Я так не напишу.

Тут я глупейшим образом спросил, а как же быть? И получил достойный ответ:

— А вы участвуйте в общественной работе! А года через два поступите.

Тогда я написал в ханты-мансийскую тайгу, и очень скоро директор школы характеристику прислал. Она была в восторженных тонах и озадачила меня одним моим странным достоинством. Там утверждалось (совершенно ложно), что я прекрасно знаю русскую и зарубежную литературу, но к святой этой лжи прибавлялось следующее:

«Несмотря на это, он всё равно продолжает всё время читать!»

Сначала я немного взволновался, а потом в мою голову пришёл наконец-то умный вопрос: да кто же там в Литинституте станет читать мою характеристику?!

Однако требовался вступительный реферат.

Тут я вспомнил про доклад для спецсеминара, сделанный на четвёртом курсе. К этому времени мы с Иркой уже догадались, что надо выбирать не тему, а руководителя. Вернее так: что руководитель важнее темы. Вот мы и выбрали Константина Николаевича Ломунова, хотя к Толстому тогда особой тяги не было. А темой выбрали незавершённую работу Льва Толстого над романом о Петре Первом. Профессор Ломунов был мягок и широк, он разрешил нам сделать вдвоём один доклад, но разделённый на две части.

Мы сделали, и наш доклад произвёл на доброго Константина Николаевича сильное впечатление, конечно, на фоне остальных, весьма похожих на сочинения восьмого класса.

Но что удумал профессор Ломунов! Ведь он в то время был, помимо профессорства в институте, директором музея Л.Н. Толстого. И вот, подумать только, он предлагает сжать обе части доклада в одну и мне (!) прочитать этот сжатый доклад в музее, куда он специально пригласит московских толстоведов, дабы они послушали. Могли ли мы, мог ли я отказаться?

Я сам тому не верю, но я читал. Со лба лил обильный пот, а мне казалось неудобным его утереть, это бы явно значило, что я потею; и я ронял на свои листочки крупные капли, с трудом промаргивая затекающие глаза. Так, сам страдая, пытал я живых ведущих толстоведов Страны Советов, и пытка длилась сорок пять минут.

Реплика была одна. Незнаемый мною учёный сказал:

— Сообщение Эйнштейна о теории относительности длилось двенадцать минут.

Остальные выдержали пытку, не вымолвив ни слова, как настоящие герои, и ушли на свободу с чистой совестью. Только добрый садист Константин Николаевич поблагодарил меня за проделанную работу.

Вот об этом докладе я и вспомнил. Преобразить его в реферат, немного подчистив и подшлифовав, было делом нехитрым…

Коваль был осведомлён о моих обстоятельствах и взял мой реферат, чтобы его показать Михал Палычу Ерёмину. Михал Палыч преподавал в Пединституте ещё при Юрке и Юрку, конечно, любил, а вот теперь он преподавал в Литинституте. Заметьте! А я его не знал.

Вот Михал Палычу-то Юрка мой реферат и всучил на том условии, что, если не говно, то Михал Палыч поспособствует, а если говно, то и говорить не о чем. Юрка любил выражаться именно так.

И вот, в один прекрасный вечер, встречаемся мы в мастерской у Юры, и Михал Палыч говорит, что реферат очень даже ничего. Особенно ему понравилось то место, где я привёл большой фрагмент толстовского текста и выразился о нём как о художественно несостоятельном.

Михал Палыч даже немножечко воскликнул:

— Так прямо и говорит: плохо. И правильно!

На что Юра Коваль возразил:

— Так ведь говна не держим!

А потом пришёл Юлик Ким. Он хлопнул стопку и… И началось. Да что об этом говорить. Все знают. Но всё-таки вот так, не в записи и не с эстрады, а рядом, за столом… Неописуемое наслаждение. А Михал Палыч утирал счастливые слёзы, махал рукой на Кима и повторял:

— У, противный… Противный!..

О чём это я? Да об экзаменах же.

Реферат я подал форменным путём, и оказалось, что подано их шесть, а место на кафедре русской литературы одно. Тогда они провели конкурс рефератов и четыре отсеяли. Двух оставшихся претендентов пригласил для беседы профессор Кирпотин.