Я поначалу отвечал, что нет, но мне не верили, и я стал смущённо кивать, что, мол, да — тысчонка есть, пошла вторая. А у нас на самом деле сберкнижки вообще и не было. Ведь мы приехали же не на заработки. Мы прожили здесь только два с половиной года, но жили в полную силу. Такого устройства быта, как у нас, ни в одном учительском доме не было. И эта вживаемость оказалась потом устойчивым нашим свойством. Где бы мы и сколько бы ни жили, вживались всегда основательно, обрастая бытом, как будто всерьёз и надолго. Мы люди не пристанища, но — дома.

Теперь уместно бы напомнить, что означала сумма в сто рублей, что надлежало заплатить нам за развод, в конце шестидесятых. Этих денег было почти довольно для проживания небольшой семьи в течение месяца. Потому что номинальный оклад в сто двадцать рублей считался тогда почти приличным для любого служащего. Не говоря про сто сорок. А мне, когда я всё-таки обрёл себе в Москве работу, положили в месяц девяносто восемь рублей. И это были тоже деньги, хотя и мало.

Итак, без ста рублей у меня не было развода, а без моего развода не могла быть Ирка со мною в браке, без брака не было прописки, а без прописки невозможна работа для зарабатывания денег, необходимых на развод.

Но это же ещё не всё! Ведь даже если бы сотня вдруг свалилась прямо с небес, и я получил бы документ и взял бы Ирку в жёны, — куда б я её прописал?! На Маросейку, к первой тёще, к той, что поила меня кофеем с селёдкой и бегала сигналить в КГБ? Ведь я же там, у тёщи, по глупости своей теперь прописан…

Но тут и вправду сто рублей свалились с неба.

Мы, значит, бегали по кругу, а иногда на месте, как в белкином колесе, но круг всё равно был одинаково замкнут. Чтоб хотя бы на вечер позабыть о проблемах, отправились мы с Иркой на Абельмановку, в мастерскую к Юре Ковалю.

В мастерской напротив входной двери висела на стене народная картина в серой раме. Сюжет её запечатлелся в памяти.

На переднем плане серая женщина распласталась на дощатом полу. Синие волосы разбежались по грязному полу. Крови нет. Вся цветовая гамма — сине-серая. Второй план загородил собою звероподобный муж. Навис над падшей, и взор его неизъясним, поскольку не прописан, а в руке подрагивает мощная дубина. И подпись внизу, как при лубке:

Юрка встретил нас, как и всегда, радушно. Народу разного, опять же, как всегда, образовалось к вечеру достаточно, а посреди народа оказался тихий и невероятный Алексей Васильевич Терновский, бывший Юркин преподаватель в институте, а с ним жена его, моя любимая преподавательница с удивительным именем Всеволода Всеволодовна.

Как обычно, мы выпили водки, народ уже немного расшатался, вот-вот должны были начаться песни, а Всеволода Всеволодовна в уголочке меня порасспросила про Сибирь, про школу и о том, что будет дальше. Я коротко поведал обо всём, не удержался и обрисовал ей замкнутый свой круг.

Всеволода Всеволодовна, надо сказать, при ангельском своём подобии имеет характер столь решительный, что очень даже способна на некоторые, не очень частые, но всё же интеллектуальные почти что хулиганства, чему не раз я был свидетель. Не знаю, от рождения такой характер был ей дан или он закалился на фронте, но только…

Году в шестьдесят третьем или четвёртом в зале где-то на Беговой открылась выставка молодых левоватых художников. Там выставился и Коваль. В числе смотрящих оказалась Всеволода Всеволодовна. После просмотра творцы по очереди бормотали что-то о себе и своих работах. Потом говорили желающие. Всеволода Всеволодовна начала тихо, интеллигентно и как-то, глядя то ли в себя, то ли в пол, но уже очень скоро почувствовалось, что интеллигентно и тихо входит патрон в патронник. Был Всеволодой Всеволодовной отмечен Коваль, единственный, кто в состоянии вообще-то говорить.

— Остальные же, — сказала Всеволода Всеволодовна, — в речах подобны мычанию, что и неудивительно, поскольку речи их подобны их полотнам…

Вот тогда-то впервые я и ахнул, а зал оцепенел и онемел. В дальнейшем я уже не удивлялся.

Теперь, у Юры Коваля в гостях, Всеволода Всеволодовна мне сказала:

— И где видишь ты этот замкнутый круг? Завтра придёшь ко мне, я дам вам эти деньги. Заработаете — отдадите. Вот и всё.

Так разомкнулся круг.

Оставалась моя прописка, и я отправился в паспортный стол. Я подал прошение о перепрописке меня (на основании свидетельства о разводе) с жилплощади на Маросейке к себе домой, к родной моей маме.

Через неделю пришёл я за ответом и его получил.

— Не положено!

Это сказал мне паспортный майор в родном 66-м отделении милиции у Покровских ворот.

— Но почему?! — возопил я совершенно искренне.

— А потому что. Вы имеете право на половину жилплощади бывшей вашей жены.

— Да не хочу я эту половину, не надо мне её!

— Таков закон. Вы имеете право. Вы можете разменять эту комнату на две. Или её разгородить.

— Да там шестнадцать метров, одно окно, их трое, там моя дочь, зачем я буду их утеснять, когда у меня есть собственное жильё?

— Так положено. Таков закон.

Но тут нас перебили. Из соседней комнаты, сквозь амбразуру окликнула майора невидимая мною паспортистка:

— Иван Кузьмич, опять этот Хряпов пришёл!

— Какой ещё Хряпов?

— Ну тот, из заключения…

— Ну, и чего хочет?

— Прописаться хочет…

— Ну и пропиши.

— Так он опять пьяный пришёл и заявления не написал!

— Ну и чёрт с ним. Так пропиши!

И снова, ко мне оборотясь:

— Не положено.

Я повернулся и ушёл.

Вовка Митрошин, школьный друг мой Вовка, к этому времени прошёл немалые номенклатурные ступени и был в московском комсомоле уже секретарём. Признаться, очень не хотелось общаться с Вовкой как с секретарём, но делать было нечего, и я спросил его совета. И он всё сразу понял. Он мне велел жалобу подать в Моссовет на имя некоего Сизова.

«Он хороший мужик», — сказал мне Вовка и уточнил его имя и отчество. Ещё он сказал, как именно надо жалобу подать. Не по почте.

Я все предписания исполнил и через две недели прописался домой.

Время однако было упущено, аспирантура откладывалась на год, и, стало быть, опять пришло печальное время отыскивать работу.

Тогда ещё мы тесно общались с сокурсниками, и кто-то из них мне сказал:

— Да брось искать. Иди в министерство высшего образования, там Мушенков работает в отделе внешних сношений, тебя он, конечно, помнит и что-нибудь устроит.

Этот Мушенков, когда мы пришли на первый курс, уже был на третьем и был секретарём комитета комсомола аж всего института. На первой встрече с преподавательским составом он тоже выступил и так сказал:

— Когда мы приходим в этот вуз, мы обязаны запомнить первую и основную заповедь: мы будущие учителя, для этого мы здесь. Окончив институт, мы должны идти только в школу, но не просто в какую-либо школу, а в глубинку, туда, где учителей очень не хватает. Это — Сибирь, Север и Дальний Восток. Надеюсь, и даже уверен, что, получив учительское образование, вы честно исполните свой гражданский долг. Как мы его исполним немного раньше вас!

И вот красноречивый Мушенков, окончив этот славный институт, уже три года честно и самозабвенно служил в отделе внешних сношений министерства высшего и среднего специального образования. Он подбирал и отбирал преподавательские кадры Страны Советов для работы за рубежом.

Мушенков и вправду меня узнал. Когда я изложил цель визита, Мушенков (я совершенно не помню его имени) так искренне вскричал:

— Так это хорошо! Ты очень вовремя пришёл… Я получаю назначение. Но мне нужна замена. Ты очень вовремя пришёл!

— А в чём твоё сейчас предназначенье? — спросил я.