А Вера Михайловна цвела и хорошела. Мы же путались в сетях приличий и для чего-то всё время искали какой-то герундий.

Но всё же из сетей рвались, и как-то раз Вера Михайловна хлопнула ладошкой по столу:

— Всё! Я ухожу из класса!

И двинулась решительно к дверям. Но у дверей её настиг речитатив Юрки Коваля:

— Не уходи, твои лобзанья жгучи!

Вера Михайловна засмеялась, ещё сильней похорошела и… осталась.

Неверно было бы сказать, что Вера Михайловна не отвечала нам взаимностью. Не сразу всем, конечно. Но у неё всегда был фаворит. Сказать по-школьному, любимчик. Уже в девятом классе досталось мне.

О, это было блаженство! Я на английском чувствовал себя прекрасно.

Вот наступает страшный миг, когда учительский взгляд начинает скользить по журналу. Сейчас кого-то вызовет! Я вижу, палец Веры Михайловны где-то в середине списка, ой, кажется, на мне задержался… Она взгляд на меня поднимает. Глаза её смеются и даже излучают какую-то телесную приязнь. Глаза беззвучно спрашивают:

— Ты как?

Глазами же я отвечаю: ни-ни-ни! И вижу, пальчик Веры Михайловны уже на букве эМ.

А контрольная работа! Бог знает, что там надо было делать… Я сижу со своим листочком и что-то чиркаю пером (возможно, что ищу герундий), а Вера Михайловна, как водится, прохаживается между рядами. Она подошла ко мне со спины, наклонилась и тихо спросила:

— Ну, как?

Я развожу руками, а Верочка Михайловна склоняется ниже, кладёт на плечо моё левую грудь, прижимается щекой к моей щеке и тихо объясняет, что мне надо сделать… Нет, делает сама.

Все буквы на моём листке расплылись, закружились, вместо слов льётся тихая сладкая музыка… О, если б навеки так было! Четвёрочка мне обеспечена.

Валентин Панкратьевич Мясин не дождался, пока мы окончим школу. Почему и куда он ушёл, я вообще-то не знаю. Это был исторический 1954–1955-й учебный год. Похоже, что историк наш попал под колесо истории. Уже обозначился слом, и первые ученики сталинских университетов иной раз из гнезда выпадали. Но первая четверть десятого класса прошла ещё при нём. Школа перестала быть мужской, и в каждом коридоре из двух уборных осталась нам одна. Но десятые классы не воссоединили. На первой же встрече с директором этот вопрос прозвучал. И Валентин Панкратьевич ответил:

— Коваль, ты о чём говоришь? К вам девочек пустить? Ты что же хочешь, чтобы мне при школе ещё родильный дом открыть?

В последний раз я видел нашего директора году в пятьдесят девятом, когда уже пришёл из армии. Валентин Панкратьевич сутулился рядом с моим домом, при входе в проходной Дом Двадцать. Он что-то думал и немного шевелил губами. В руке у него была авоська с кефиром и белым батоном. Двубортный костюм его увял, и лацканы понуро загибались книзу. Меня он не увидел.

Куда же делись вы потом, Валентин Панкратьевич, сталинский сокол, — наш славный директор 657-й мужской средней школы, что до сих пор на улице Чаплыгина, бывшем Машковом переулке? Только номер у неё теперь другой, и милые девочки опять не на наших сучочках сидят.

Через пять лет после окончания школы пришлось мне на вступительных экзаменах в институт сдавать английский. Текст, данный мне для перевода, начинался, помнится, так:

Karl Marx was born in… И какие-то цифры!

И хотя было здесь всё не по-русски, я всё же догадался, что речь идёт об основоположнике, и даже арабские цифры, обозначающие год его рождения, я перевёл на русский и получил пятёрку.

На первом курсе я мучился, зубрил наизусть переводы, но ко второму курсу мне вдруг что-то прояснилось. Это когда пришла к нам Нина Михайловна Демурова, и мы с ней поняли друг друга.

Но только что глаза мои и уши приоткрылись, язык во рту зашевелился, как курс второй окончился, а больше иностранного языка уже не предполагалось.

Так я без языка остался. И часто вспоминаю, как Павел Васильевич Анненков больного Белинского вывез впервые в Европу, и в поезде их попутчик, поляк, узнав русскую речь, пристал как раз не к Анненкову, а к Белинскому:

— Вы русский?

— Русский.

— Прямо из России?

— Совершенно прямо.

— Значит, хорошо говорите по-французски?

— Совсем не говорю.

— Что, только по-немецки?

— И по-немецки не умею.

— Стало быть, только по-русски?

— Немного. И то неохотно.

Когда же эта страсть к стихотропному пьянству возникла?

Первую свою рюмку, то бишь строчку, я пригубил в сорок шестом, сразу после войны. Эта алкогольная зависимость передалась отчасти по наследству: в доме у нас всегда что-нибудь сочиняли. Дядя Володя ещё до войны баловался стишками, а после войны взялся за дело всерьёз. Стихи о войне и даже целую поэму посылал он в редакции, но был, как и все в это время, оккупирован превосходящими строчками Константина Симонова. А поскольку Симонов и сам (особенно в поэмах) свежесть чувств и впечатлений замешивал на русском академизме, то дядю Володю и отвергали за вторичность, а одна литературная консультантка ему такое даже высказала: вы, дескать, у классиков в плену, попробуйте писать под Маяковского!

Понятно, что и я не написать хотя бы одного стиха не мог. Вот я и написал:

И что-то такое дальше в этом роде, но уже не вспомню. Почему «матросы», это понятно. Во-первых, я геленджичанин, ну и потом — в то время очень много появилось тоненьких книжечек, где бесстрашно и мощно действовали «полосатые черти»… К тому же песни:

И дальше:

А возле самой Ордынки жил брат мой Вадька, только жаль, отец у него был не матрос, а профессор-геолог, и к тому же совсем не погибший.

Да, было же ещё — кино! Ведь кто в «Малаховом кургане» бросался с гранатами под танки? Конечно же, матросы! Оттого и захотелось тогда «ребятишкам под танки», как заметил потом Высоцкий.

Однако дядя Володя рассмотрел мои стихи с точки зрения танкиста и сразу сокрушил меня неопровержимым вопросом:

— А почему же только матросы? Ты думаешь, другие хуже воевали?!

Остыл ли я от этой рецензии или это ещё была не страсть, но только я угомонился. Как потом оказалось, на время.

Где-то к классу восьмому, когда разрешили нам на школьные вечера приглашать женские школы, неудержимо взыграли в нас поэтические соки. Нас было трое: Вовка Митрошин, Юрка Коваль и я. Как началось, невозможно припомнить, но скоро мы образовали союз поэтов под названием МИКАКОВ (Митрошин, Кабанов, Коваль) или СЮВ (Слава, Юра, Вова). Юркин отец, полковник милиции, краем уха прознав про наш союз, немного даже взволновался: не тайное ли общество мы создаём? Мы с Юркой, как могли, его успокоили, и успокоенный Иосиф Яковлевич сказал: