И чтимый соседями Георгий со всем семейством ушёл из сказочного дома, унеся с собой то, что можно унести на руках.

Один из сыновей строителя Георгия живёт теперь в Геленджике. Он бьётся, бьётся, устраивая дом своей семьи. У него терпеливая жена именем Гаянэ и два неудержимо растущие сына.

Мир этого постепенно возводимого дома держится на справедливости отца и молитвенной заботе матери. В старшем сыне прослеживается храбрость вырастающего воина, а младший, кажется, обещает собою создать опору для семьи на науке учёного.

Я стою у растворенного окна, уже совсем вечер, темны кроны деревьев, за ними едва различается линия гор, всё постепенно сливается в ночной неразличимый пейзаж. Только что отплакали свою преднощную песнь шакалы, и вот уже завели цикады трескучий, такой уютный концерт. В небе две ранние звезды, но вот-вот сюда пожалует Большая Медведица. А в конце уже совсем невидного сада так хорошо шумит наша речка. Живая шумит Яшамба.

— Закрой дверь, храни тепло в комнате! — кричит мне с геленджикской террасы Ирина, а я не понимаю, зачем мне его хранить, и вообще — откуда он взялся? Ведь я его сегодня не варил…

Она же снова:

— Храните плов комнате!

Ну, ладно, дверь закрою… Ведь мы теперь в горах. Только откуда плов?

И в ночь на две тысячи уже пятый год я прижимаю эту женщину опять к своей груди и мысленно так нежно говорю: «Ну вот, чёрт побери, ты, кажется, добилась своего. Я всё-таки тебя действительно, наверное, люблю и, может быть, теперь уже навеки!»

И я заканчиваю книгу, когда Москва ещё не прожила свою сложную и утомительную зиму, — так назвал когда-то нашу зиму Иван Бунин.

Бог мой, ведь Москва и сегодня такая, чего с ней только не делали!

Когда всё это Бунин написал? Напечатал в Берлине в 1924 году, а писал, конечно, раньше, вспоминая (или воображая) себя — студента, живущего в гостинице «Северный Полюс» на Арбате.

Вот и пришло весёлое это время отъезда из Москвы «к отдыху на дачах, на Кавказе, в Крыму, за границей…» И вот уже катит студент на легковом извозчике за полтора целковых, мягко катит на дутых шинах вдоль Кремля, проезжает Ильинку, Покровку: ему ведь на Курский, на юг…

Что Бунин узнал бы в Москве, воротись он сюда году в пятидесятом? Он и Кремля бы не узнал. Только увидел бы, что здесь, в Москве, всё та же сложная и утомительная зима, которую надо прожить и стать разумнее, правильнее, моложе. Господи! Пусть хоть этот, не такой уж весёлый, закон Москвы остаётся у нас неизменным! Ведь что-то должно же оставаться…

Скоро и нам собираться туда, на Кавказ, по давным-давно простывшим следам знакомого студента, по тихо остывающим следам упокоенной нашей родни. Туда, туда, к югу, где с каждым годом всё трудней узнавать всё то, что так давно и так близко нам было когда-то знакомо.

А есть ли там, в родном Геленджике хоть что-то неизменное, ну, хотя бы что-нибудь, хоть как зима в Москве?

И вот уже не первый год мы видим: наш милый нежный Геленджик, как и Москва, проживает каждый раз свою сложную и утомительную зиму. Он проживает её стойко и строго, чтобы после начать снова жить, но уже разумнее, правильней, моложе. Геленджик убирает и благоустраивает дворы, не собираясь их покидать, а напротив, готовясь к приезду гостей, не только из Москвы, но и со всей Северной России. Таким вот странным образом Москву и Геленджик зима соединила — как будто бы и разная, но одинаково сложная и утомительная, пробуждения ждущая.

Есть однако в этих южных благословенных краях и что-то своё, вовеки неизменное.

Если уйти подальше от ближних бывших райских кущ, куда уже не ступит нога человека, и вдруг увидеть дальнее море и дальние горы, покрытые барашковым лесом, и — главное — небо — в бесконечно торжественном величии, открытом только чистому взгляду, — тогда, как не сказать, если это увиделось, — это всё ещё вечно живущая Божья земля.

Только с каждым разом, чтобы это увидеть, уходить надо дальше и дальше, пока совсем не уйдём куда-то туда, откуда не возвращаются, оставя другим разбираться, что и где здесь когда-то было.

И всё же плова не было в тот день. Я это помню точно. А вот кефаль была. Принесённая с базара, она ещё пахла живым дальним морем, и чешуя её сверкала серебром. И только потом, уже уложенная по-царски в лучшее наше блюдо, она покрылась тусклым золотым отливом.