Да, Алку я любил. Её окошко выходило во двор и было рядом с Вовкиным. Только Вовка жил вдвоём с матерью, а у Алки в такой же комнатёнке, кроме матери её, тёти Кати, проживал ещё старший брат Борька. Ни о каком отце, конечно, речи не шло.

Борька был много нас старше — лет на пять или шесть. Но дело не только в этом. Он был известен во всей округе как Борька-Финн. Я не знаю, откуда взялось это прозвище — причин к тому могло быть много, но всё же главная была, конечно, в том, что Борька был несколько рыжий. Вы помните «Братьев разбойников»?

Только вряд ли наша улица могла присвоить Борьке прозвище по Пушкину. Скорее дело было в том, что не так уж давно, перед самой нашей войной, была война финская, и с неё, не дожидаясь Пушкина, пришло в народе знание, что финны — по преимуществу рыжие. Финн, повторюсь, был известен и уважаем. Что вскоре и подтвердилось.

У меня какими-то путями (скорей всего, присвоенная сдача) образовался целый капитал — пять рублей. И мы с Вовкой Шкановым решили эту сумму прокутить. Место кутежа не выбиралось, на то имелся Сад Баумана. Он был сквозной, соединял собою Старо-Басманную и Ново-Басманную улицы и слыл местом исключительно злачным. Наши ворота были со стороны Старо-Басманной. Мы подходили к этим райским и всегда отворенным вратам, на которых и створок запирающих не было, и…

В райском саду было всё: газировка, мороженое, скалистая гора с круторогим на ней бараном, читальня, пирожки с повидлом, да попросту — всё, что может стать угодным искателю порочных наслаждений.

Мы с Вовкой бодро шагали туда, полные предвкушений. На мне были сатиновые шаровары без карманов и, без карманов же, летняя рубашка. Поэтому деньги лежали за пазухой, точнее на том самом месте, где впоследствии у меня образовался живот. Мы уже предварительно были счастливы. У райских ворот нас встретил Крыса.

Мы знали Крысу и поначалу опасались, но близость счастья погасила наш разум. Крыса возник не один, со свитой. Что о Крысе сказать? Он был, конечно, мелкая шпана, но этим ничего не сказано. Я достиг тогда девяти целых лет, однако был худым и низкорослым. Вовка покрепче, но ростом с меня. Крыса мог упереться носом пониже наших подбородков. Ему было пять лет, и он ещё и среди пятилетних выделялся малостью роста. Но у Крысы была его свита.

Крыса чиркнул пиской у меня перед глазами, я отпрянул, двое свитских схватили меня за руки, а Крыса уверенно сунул руку ко мне за пазуху и взял весь банк. Сверкнула снова бритва — просто так, для памяти, — и они ушли, а мы, глотая невидимые слезы, отчалили домой.

Я б это так и пережил, но Вовка рассудил иначе:

— Скажем Финну!

Финн молча выслушал и коротко сказал:

— Пошли!

Сразу за воротами Сада мы нырнули куда-то вбок и оказались на неведомых нам задворках. Финн кому-то что-то сказал, и через минуту явился взрослый человек лет шестнадцати с кудрявым чубчиком, пожал Финну руку, коротко выслушал и велел позвать Крысу. Крысу привели.

Началась толковища (так тогда выражались). Потом Кудрявый Чубчик подвёл итог. Речь его была ясной, неспешной, недлинной. Закончилась речь оплеухой. Крыса устоял и размазывал сопли. Деньги вернули, мы пошли домой.

Мне безумно понравилась речь Кудрявого. Он всё разобрал подробно, благородно и справедливо. Вот только жаль, что лексика его была — ну сплошь ненормативна.

Он появился чуть позже. И рано куда-то пропал. Его звали Эдик, и у него была одежда — лыжный байковый костюм ядовито-зелёного цвета. Эта одежда у него была как шкура — на все сезоны и случаи жизни. Линьке костюм был подвержен, только новая шерсть на нём не нарастала. Зимой, не имея иных одежд, Эдик не гулял, а только пробегивался. Летом ему было лучше. Летом мы всей улицей ездили купаться: в Царицыно, в Косино, Вешняки, ещё куда-то… Однажды втянули Эдика, только Эдик купаться не стал. Мы так поняли, что он не умеет плавать, но не поняли, почему он не хочет хотя бы раздеться. Но он не захотел. Так и стоял на зелёной траве в зелёном лыжном костюме. Потом Вовка Шканов мне пояснил по секрету, поскольку Эдик ему показал: всё тело Эдика было покрыто какими-то язвами, фурункулами и лишаями.

Он был сирота и жил у бабки, в коморке на первом этаже. Хотя вообще-то у него имелась где-то мать, она несколько раз в году появлялась на несколько минут и давала Эдику какие-нибудь деньги. В иные же дни Эдик кричал мне с улицы в окно моего третьего этажа:

— Вынеси хлебца!

В нашем с мамой зажиточном доме хлеб всегда был, и я брал из хлебницы в разумных пределах кусок и спускался к Эдику. Зато, когда являлась Эдикина мать, тут Эдик меня угощал. Нет, нет, в изысканный Сад Баумана мы с ним не ходили. Мы шли на Курский вокзал.

Курский вокзал! Это было удивительное место. Там жизнь клокотала. Вся площадь переполнена снующим и весело озабоченным народом. Тут были бутки, бабы, мальчишки, лавки, фонари… А бабы всё с висящими на брезентовых ремнях лотками, а в них ириски, леденцы, тянучки и всяческая снедь… На ремешках же висящие короба с мороженым, семечки, и кругом пацаньё — двое торгуются с лотошницей, а третий уже с другого бока ириски тянет…

Мы с Эдиком бодро движемся к Курскому вокзалу, идём мимо большого гастронома, у Эдика громадная купюра — целая тридцатка, и он задаёт прелестный, волнующий вопрос:

— Чего купим?

А я отвечаю, секунду подумав:

— Мороженого!

Эдик задумывается на ходу, потом замедляет шаг и не столько предлагает, сколько просит:

— А может, хлеба?

Сначала кино было в школе. В спортзале висел экран, и после уроков почти каждый день мы бесплатно смотрели кино «Сын полка» — про Ваню Солнцева, ефрейтора дяденьку Биденко и капитана Енакиева. Мы смотрели, смотрели, смотрели про сына полка, и никак не могли насмотреться. Да и как насмотреться, если это — кино!

Впрочем, иногда «Сын полка» перемежался другим кино, оно называлось «Зоя». Мы и «Зою» всегда смотрели, там босую её фашисты гоняли по снегу. Вообще-то мы бежали гурьбой в этот зал не «Зою» или «Сына полка» смотреть, а просто смотреть кино, не зная ещё, что покажут, но и не очень-то об этом беспокоясь. Если «Сын полка», были рады:

— Сын полка! Сын полка!

А «Зоя», так «Зоя». Или что-то иное — отлично! Однажды показали нам картину «Гобсек», мы и «Гобсека» этого всего до конца посмотрели, хотя ничего и не поняли: там ни наших, ни немцев не было.

Но время потихонечку шло, и вот однажды оказалось, что есть на свете и другие удивительные вещи, помимо кино. Нас собрали в спортзале, но свет не тушили, а на сцене поставили кресло. Потом в этом кресле возник седой красивый человек в тёмном костюме, белоснежной рубашке и с галстуком в светлый горошек. В руках была неведомая книга. Он не спеша раскрыл эту книгу, немного полистал чистыми белыми пальцами и стал читать вслух. Мы оцепенели.

Что он читал, я не помню. Но что-то военное. Помню только, что была там колючая проволока. Может, побег из плена? Или — наоборот, прорыв через проволочное заграждение, атака? Сегодня хотелось бы думать, что слушали мы «В окопах Сталинграда», по времени и обстоятельствам это было очень возможно, ведь Сталинскую премию Некрасов получил в сорок шестом году! Но этого не помню. Помню только, что в зале была такая тишина, какой в кино не бывает. И когда всё это кончилось, и мы тихо вышли из зала, уже в раздевалке товарищ мой Алик Чайко, надевая худое свое пальтишко, сказал мне: