У судьи иная забота. Сын его Иоанн нуждается в учении. Чьим просвещённым заботам вверит он сына? Дамаск полон учёными, поэтами, мудрецами. Но судья желает для своего любимца только христианина. Сегодня на невольничьем рынке его ждёт удача.

Вот в толпе спокойных, равнодушных рабов он видит престарелого плачущего монаха. Судья подходит к нему, обращается по-гречески. Монах говорит:

— Ты видишь, я бедный инок. Моё имя Козьма. По благости Божией с юных лет обогатился я многими познаниями, изучил все науки, узнал многие тайны природы. Но был пленён сарацинами. В услужении я плох, неискусен в ремёслах, оттого скитаюсь по невольничьим торгам. И вот, получив от Бога многия дары, я не могу передать никому драгоценное наследство моих знаний, и явлюсь я пред Господом, как дерево бесплодное, как раб, зарывший в землю талант, данный от Бога… Как же мне слёзы сдержать?

В дом судьи они едут рядом, неспешно беседуя, а слуга плетётся пешком.

… Окно нараспашку, воздух вечерний свежей, мысли чётче. Хорошо! Хорошо бы всё бросить и самому нагрянуть и забрать Сонюшку, как украсть. То-то было бы лихо! И тройку с колокольчиками, да вожжи в руки, да в лунную ночь с откоса и — к барскому крыльцу!

Только нет, не уедешь. Теперь не уедешь. Теперь уже он не отпустит. Иоанн. Иоанн из Дамаска.

Иоанн уже пробует дивный свой голос. Не восточный краснобай — певец, из рук Козьмы принявший от Бога талант Знания и Слова. И ждёт Иоанна богатство и власть, величие и слава. И великое смятение души, потому что власть над словом и власть над людьми уживаются плохо. Здесь и будет начало.

Господи, помоги мне милостью твоей! Души жаждут выводов, а не предпосылок, люди стремятся к цели, и не нужны им долгие предваряющие объяснения. Пусть песня сама покажет, чего ты хотел, сочиняя её. Коль славен Иоанн Дамаскин, никто не спросит: отчего? Слава сама себя объясняет. Тот, кто сочиняет песню, знает её истоки. И этого довольно. Воспой Иоанна, а истоки оставь себе!

И мозаичный пол, обрызганный фонтаном, и невольничий базар, и нубийская девушка — ах! — и плачущий инок — пусть останутся сном.

Обыкновенно сны такие как будто и не помнишь, но после них остаётся в ушах нарастающий и опадающий шум… Он как будто утих, только слабые вздохи, и — снова, вот уже снова прилив, и грохот прибоя воплощается в тихое звучное слово.

Иоанн — правитель Дамаска. И главное — впереди. Калиф справедлив, рассудителен, ласков, он всё понимает:

— На четырёх основах держится мир: на науке учёного, на справедливости правителя, на молитве праведного и на храбрости воина. Ты, Иоанн, составляешь две первые основы, я — две вторые.

Да, калиф справедлив, и слова его справедливы. Но в этом устройстве мира не остаётся места Иоанновой песне. О, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют и просятся на волю.

Как тяжка певцу любовь калифа! Ласка его — петля шёлковая на горле у песни.

В нарастающем шуме он услышал понятные звуки, и — нет тишины, нет покоя — начертать послушной рукой, что ему прозвучало.

Ночи проходят, и кончаются сны, наступают утра. Иногда бледный лучик, но свежий, живой, пробьётся сквозь узорчатую штору, и заиграют пылинки в его прямизне.

Легки и радостны сны, когда вспоминаешь о них, жмурясь от лучика, а на столе у тебя листы бумаги, и там строчки, строчки… И весело дышать, говорить, куролесить, и так ароматна сигара…

Иоанн покидает дворец, в руке его посох, на плечах перемётная сума, и — голубое небо над ним, и — долины, нивы, горы, воды — вокруг и впереди. Господи, как хорошо и свободно!

Мы живём теперь каждое лето у небольшой горной речки. Черкесское имя её Яшамба. Она течёт с нисходящих уже отрогов Главного кавказского хребта и скромно вливается в Голубую бухту Чёрного моря, за Тонким мысом, западнее аэропорта. В засушливое лето наша речка почти пересыхает, вернее, уходит местами под галечное дно, и всё равно живёт. Повыше левого её берега, на склоне пологого ущелья стоит наш летний дом.

Когда этого дома совсем ещё не было, мы жили летом в шаткой деревянной будочке. Электрический свет к нам тогда не поступал, воду брали мы у соседа. На маленьком пригорочке, под куском ржавой сетки, уложенной на обломки кирпичей, разжигал я собранный в лесу сушняк — здесь готовилась пища. Под дождём наш домик протекал, мы подставляли тазики, туда-сюда переставляли спальные места, желая обмануть дождевые струи. Нам хорошо жилось в этом домике. Мы были счастливы. Здесь я начал писать свою книгу.

А потом началось строительство дома. Было много шума, криков и бестолковости. Временами казалось, что ничем путным это не кончится. И вот пришёл к нам природный строитель. Звали его Георгий, и был он по виду старик.

Дом строился из шлакоблоков, каждый размером с четыре кирпича. Нести тяжеленный этот блок нужно двумя руками, переложив основной его вес себе на живот. Старый Георгий наставлял молодых, держа в каждой руке по блоку, просунув пальцы в полые их углубления. Он делал всё сразу, точно и навсегда. Когда вдруг оказалось, что одной двери не хватает и стали спорить, кто в этом виноват, Георгий огляделся, подобрал несколько отброшенных за ненадобностью досок, ухватил свою самодвижущуюся от прикосновения его руки ножовку и — чик-чик, стук-стук — минут за десять сотворил дверь, точно пришедшуюся в размер дверного проёма. Сейчас этой двери больше десяти лет, и менять её не приходит нам в голову.

Георгий знал, как построить, и мог построить дом любого размера и назначения. Такие, как он, когда-то построили старый Тбилиси. А Георгий для своей немалой семьи выстроил сказочный дом с бассейном. К просторному бассейну вёл гладкий каменный жёлоб. Он начинался на взгорочке за кустом садовой ежевики. В бассейне плескались внуки, а Георгий шёл домой с работы с двумя большими арбузами под мышками. Притаившись за кустом, он пускал по наклонному жёлобу арбузы и обнаруживал себя чуть позже, насладившись внучьим визгом после плюхнувших в воду арбузов.

Беда была в том, что жили они в Кировограде (на территории Азербайджанской ССР). До времени никто беды в этом обстоятельстве не предполагал. Когда же с азербайджанской территории стали изгонять армян, Георгия поначалу не трогали. Соседи-азербайджанцы любили его и уважали. Называли ласково — Жора. А Жора и сам объявил, что никуда отсюда не уйдёт, что он никого не боится, и в случае чего у него есть две двустволки. Когда же армянская семья осталась последней, к Жоре пришли самые почтенные и добрые соседи:

— Ты, Жора, знаешь, как мы к тебе относимся, но ты до завтра уйди. Так надо. Тебе так будет лучше.