…С 3-го по 17-е я должен дебютировать в истории («Промышленный переворот в Англии»), а с 17-го по 29-е — в литературе («Мцыри»).

Тебя подключат безболезненно. Не волнуйся.

Через неделю Ирка приехала, и практику мы благополучно прошли. А летом опять разъехались: она в Ригу, а я собрался в Геленджик.

9 августа 1964 г.

Я пунктуален. Завтра уезжаю — сегодня пишу. Дома — ничего себе. Наташка болела свинкой. Вот тебе и интеллигентское воспитание!

Пришёл домой, проводив тебя, а здесь Мих. Мих. Из его щепетильнейших и тончайших мэканий понял, что откуда-то извне стало известно, что в январе я был не в Кирове (Вятке), а в Риге. То есть он ничего этого не сказал, говорил только о каких-то ощущениях, о линии поведения и пр., но я понял именно так. Впрочем, это не важно.

Мама дежурила. Мы болтали. Я включил телевизор. Шла какая-то пьеса. Колхоз. Запахло Софроновым. Смотрим. Мих. Мих. говорит: «Нет, Софронов всё-таки умнее». Я ответил: «Ненамного».

Героиня проявляет себя на индюшачьей ферме. На сиське — висячий орден (по всему действию!). Жалуется подруге:

— Так устала! Руки-ноги повисли. А как вспомню, что это людям нужно, так сейчас легко-легко станет.

Директор совхоза говорит:

— Агриппина (или Акулина?), из ФРГ письмо прислали, просят тысячу яиц.

Она:

— Не дам!

— Как не дашь? Ведь неудобно…

— А так не дам. Не хочу укреплять экономику капиталистического строя!

— Агриппина, ну подумай, ну надо ж дать. Ведь заграница ж!

— А зачем они с нами торговый договор порвали?

— Так на них же США нажали!

— А вот и мы нажмём, пусть выбирают!

В итоге всё же снизошла:

— Ладно, дам полтыщи самых плохих.

Сидишь, смотришь и так, честное слово, стыдно!

Жена говорит мужу: «Алкоголик несчастный». «Почему?» — спрашивает и громко кричит:

— Я счастливый лакоголик!

Приезжает корреспондент, просит деда дать ему интервью. Дед:

— Чаво?

Потом смекает и выносит тому самогонку.

Ну, дальше глядеть нету сил. Узнать бы, что это было! И вот объявляют:

— Вы смотрели постановку Вологодского драматического театра. Пьеса Анатолия Софронова «Судьба-индейка».

Мих. Мих. ахнул.

В субботу был «Огонёк» из Ленинграда. Там кончился конкурс фильмов (наш). Первый приз разделили «Тишина» и «Живые и мёртвые». «Гамлет» — специальный приз. На «Огоньке» Иннокентий Михалыч читал сонеты Шекспира. Рыбников сказал: «В следующем конкурсе мы ещё заберём приз у Смоктуновского!»

Уезжаю завтра в 12–20. Послезавтра вечером буду на месте. Мне хуже, чем тебе: 32 часа в вагоне и никто не кадрит, как тебя. Ты бы хоть чуть-чуть врачу показалась.

Буду наведываться на почту.

В 1976 году купил я удешевлённую пластинку (их теперь называют виниловые) — прибавление к немалым уже моим литературным грамзаписям. В тот раз — Лермонтов, «Княжна Мери», фрагменты, «Школьная серия», 9 класс. Я не собирался больше преподавать, но мне был важен исполнитель.

Константин Вахтеров.

Его мало знают. Но голос его, чтение раньше знали очень и очень многие. Это было, когда все слушали радио и ценились литературные передачи. Вахтеров читал «После бала», и это повторялось многие годы, было вписано в «золотой фонд». В отрочестве моём «После бала» звучало в памяти почти дословно (дозвучно), но имени чтеца я, как и прочие, не знал. Певцов мы, конечно, знали и помнили эстрадных куплетистов тоже, а вот дикторов, чтецов — зачем? Ну, разве что узнавали Левитана.

Мне Вахтерова назвал Михал Михалыч Иловайский.

Михал Михалыч (Мих. Мих.), это был такой удивительный и какой-то нездешний… старик? Да, пожалуй, старик. Он был много старше моей мамы, но сух, подвижен, стремителен, и вообще в нём жизни было на много-много лет.

Давно, до войны, а может быть, до моего ещё рождения, мама занималась в театральной самодеятельной студии, которою руководил Михал Михалыч. Они ставили «Вассу Железнову», и мама моя была Васса. После войны Михал Михалыч разыскал маму и стал у нас бывать. Мама одна нас тянула, уставала и не могла уже выдерживать бурлений Михал Михалыча. Тогда он перекинулся на меня, и, Боже! — сколько вслух он мне перечитал! Были Пушкин и Блок, и Мих. Мих. подчёркивал аллитерации: «…Как любопытный скиФ аФинскому соФисту»; «Знакомым Шумом Шорох их верШин…»; «НеуЖели и Жизнь отШумела? ОтШумела, как платье твоё?»… Помню, уж я вошёл в зрелость, случилась у меня бутылка болгарского коньяку. Она одиноко стояла на круглой скатерти, и мы вдвоём сидели, и Михал Михалыч упоительно читал из «Карамазовых» главу «За коньячком», завершая периоды быстрым поднятием рюмки.

А «Преступление», где Порфирий Петрович плетёт, плетёт свою липкую сеть, а потом вдруг — раз! — да и нежненько так:

— Да вы-с и убили-с!

А «Чертогон» Лескова! Я эту любимейшую вещь перечитываю и пересказываю при случае близко к тексту теперь уже множество лет, и очень боюсь, что если б не Михал Михалыч, возможно, я изумительный рассказ этот мог как-то бы и проскочить…

Многого я сподобился «при особом счастии» и «большой протекции» от Михал Михалыча… Он подарил мне Хайяма. Да ведь и то сказать, я благодарным слушателем был, что тоже не всегда случается.

Михал Михалыч любил не только театр и литературу, но и всё, что было к этому близко. Он открыл мне Фаворского. А как-то примчался возбуждённый сверх меры и развернул мне журнал с рисунками Павла Бунина и потребовал, чтобы я хорошо запомнил это имя. Я и запомнил, и полюбил широкие чёрные штрихи, в которых рождается сюжет и характер… И тонкие линии, где в пространстве, ими очерченном, на белой нетронутой бумаге непостижимым образом оживала — дышала и пульсировала — осязаемая женская плоть…

Мы с Михал Михалычем вместе слушали Вертинского. Тогда вдруг появилась пластинка, и я её купил. Мы сидели, а Вертинский нам пел «Прощальный ужин»:

И тут на выкрике:

И сразу же — тихонечко и нежно — как завершающая ласка… Как тихий поцелуй — уже холодный, мирный:

И тут Михал Михалыч не выдерживал и всплескивал руками:

— Ах… Здорово!

Потом Михал Михалыч рассказал, как воротившегося в Россию живого Вертинского слушал он в Омске и пришёл к нему за кулисы…

— Я, Александр Николаевич, помню вас ещё в костюме Пьеро…

И ещё рассказал мне Михал Михалыч этакую байку, не то на самом деле бывшую, а может, просто слышанную им как анекдот.

Вскоре по приезде в Москву приглашён был Вертинский на какое-то искусствоведческое совещание в ЦДРИ (Центральный дом работников искусств), где, можете себе представить, обсуждались насущные проблемы развития и укрепления советского искусства в разных сферах.