Когда с тех пор промчалось много многажды лет, и я уже захотел напомнить себе свою жизнь, из чего произошла какая-то странная книга под названием «Однажды приснилось», Ирина Владимировна (давным-давно пенсионерка), прочтя эту книгу, сказала мне по телефону:
— Послушайте, а что это Ира вообразила, что это она вас выбрала? Вы же ведь сами всегда выбирали!
Речь шла о моей жене. Тут дело вот какое. В те давние времена, служа ещё в информационной конторе, я часто проводил вечера и выходные дни в Исторической библиотеке, в Историчке, как мы её называли со студенческих ещё времён. От этих занятий, помимо прочего, возникло у меня «Жизнеописание Елизаветы Кульман», поэтессы, писавшей на восьми языках (помимо русского) и умершей в Петербурге в 1824 году в возрасте семнадцати лет от простуды после известного наводнения. Сочинение это было показано Юрию Павловичу Тимофееву, человеку, имевшему редкостный дар находить, поощрять и выращивать многих писателей. Юрий Павлович умел «захватить ученика, вести его за собой положенное время и, что труднее всего, выпустить его, угадав, что для этого пришёл срок». Так работал с учениками Маршак — по свидетельству Евгения Шварца.
«Кульман» моя так Ю.П. показалась, что он, зная весь литературный мир, предложил мою рукопись лучшему тогдашнему журналу. Там Инна Борисова сказала, что они бы взяли, но у них такая очередь, что ждать придётся очень долго. Тогда Ю.П. сказал, что отдаст в «Лит. Россию», на что И.Б. возразила: туда, дескать, жалко; и предложила свои рекомендации в «Вопросы литературы»… Все эти обстоятельства тогда же моя жена отобразила в своём дневнике, а я, поленившись писать всё время сам, вставил в свою книгу кусок из Ирининого дневника, так славно начатого, да жалко, брошенного вскоре:
… Вот это да! С рекомендацией из «Нового мира»! Надо же как идут дела!
Но меня, Господи, просто распирает от гордости, что всё это, неважно, в каком выражении, я предчувствовала, всё это поняла, что я выбрала когда-то его и только его. И шла за ним безоговорочно и навсегда. Меня «распирает от скромности, что я такая простая и неполированная», как написал Славка о шкафе в комнате нашей соседки…
Вот почему бывшая начальница моя, прочтя мою книгу, и высказала мне по телефону:
— И что вдруг Ира вообразила, что это она вас выбрала?
Не верилось Ирине Владимировне в такой расклад. Зато Юрий Павлович, оставшийся мне до конца учителем и другом, в людских характерах и их взаимоотношениях разбирался куда как глубже и точней.
Я как-то пропустил его субботу, где, как урок, обязан был читать что-нибудь новое, а навестив Ю.П. дня через два, услышал, что без меня шёл обо мне весёлый разговор меж юных жён и Юрием Палычем. И жёны юные Юрию Палычу сетовали, что, дескать, вот Слава… Ну как же так? Мы очень долго видим здесь его, но ни одну из нас он так и не избрал!
На это Ю.П. всплеснул руками и просто возопил:
— Да что вы, милые, как вы ещё не поняли? Ведь Славу надо брать!!!
Я это вот к чему.
* * *
Тридцать первого августа тысяча девятьсот шестидесятого года в девять часов утра мы, поступившие на первый курс Московского государственного педагогического института, что на Малой Пироговской улице, собрались в знаменитой его Девятой аудитории для встречи с нашими новыми наставниками.
Сначала прошла организационная часть: деление на группы и назначение старост. Моя одиннадцатая группа была оглашена, и затем прозвучало:
— Староста — Кабанов!
Понять было можно. Почти что вся группа явилась прямо из школы, а я был много старше, за спиной имел завод, армию и типографию… Впрочем, подумать об этом я не успел, потому что сразу, непосредственно за произнесением моей фамилии, сзади, с верхнего яруса аудитории раздался крик, похожий несколько на женский:
— Кабанов, встань!
Я встал, но не оглянулся. Так что сверху возможно стало видеть только спину, укрытую в светлый, немножечко буклированный пиджак, стянутый на моей тогдашней талии внутренней резиночкой.
И конечно же, не думал я тогда, что от этого дня уже пошёл отсчёт пятнадцати тысяч ночей, и будет ещё одна ночь — уже последняя, — но так терпеливо будет нас она ждать.
И повело нас к месту встречи…
На последнем году армейской службы, уже в последнее лето получил я уведомление о том, что допущен к сдаче вступительных экзаменов в тот самый институт, куда потом и вправду поступил, но только годом позже. Наш полк стоял в городе Тапа Эстонской Советской Социалистической Республики. В этом малюсеньком и тихом городишке, кроме нашего танкового, были ещё артиллерийский полк, лётная дивизия, стройбат и, соответственно, городская комендатура с гарнизонной гауптвахтой. Столь мощное военное присутствие должно было вызывать раздражение эстонского населения, но мы его не ощущали, варившись преимущественно в собственном котле. Хотя незадолго до моего прибытия в полк, во время венгерских событий напряжение прорвалось и столь сильно, что вместо октябрьских праздников в полку держали танки на подогреве, а экипажи три ночи спали, не раздеваясь и с автоматами в обнимку. Потом я слышал, как особист полка советовал молодым офицерам быть поосторожней: по ихним данным в городишке проживало до семисот мужчин, служивших ранее в немецкой армии.
Самим же военным своя избыточность тоже была не с руки. Необходимость взаимодействия способствовала спорам и недоразумениям. Мы жили замкнуто, даже приезд командира дивизии из Таллина становился событием. Но вот случился большой переполох: известно стало, что прибывает с кратковременным визитом заместитель командующего округом! Началась подготовка, а в ходе её, как известно, бывает, что красят траву. Но это в порядке вещей, а главное и важнейшее — торжественный обед. Два дня у офицеров штаба длился диспут относительно меню. За деньгами дело не стало: продчасть выписывала, скажем, двадцать килограммов сливочного масла «на усиление питания личного состава во время полевых учений», а масло уже переводилось в деньги.
Обед персон на двадцать накрыт был в солдатской чайной, посуду, скатерти — всё — отняли у жён, начистили до глянца сапоги и вышли из ворот КПП на подъездную дорогу, утыканную по обочинам молодыми ёлочками, только утром срубленными в лесу.
Но вот показался «козлик» командира полка (он выезжал навстречу), за ним «волга» и ЗИМ, и всё это проследовало внутрь и застопорилось перед нашей чайной. Однако гость из автомобиля не извлёкся. Вылупились два адъютанта, проследовали в чайную, одобрительно всё оглядели, сняли со столов исключительно только коньяк, перенесли его в ЗИМ и, сказав: «Командующий будет обедать у лётчиков», укатили, по плацу шурша, и опять мимо ёлочек.
А где, бишь, мой рассказ несвязный?
Получив уведомление о допуске к экзаменам, подал я рапорт о досрочном увольнении в запас и стал готовиться к отъезду. Знаете ли вы, что для этого нужно? Перво-наперво, конечно, чемодан. Дембель с вещмешком это что-то несуразное. Затем — добыть приличные сапоги и новую шинель. Сказать по правде, мне всё это было не очень нужно, но такова железная традиция. Добывалось всё это путём обмена с молодым солдатиком подходящего роста, получившим новенькое обмундирование. Обмен сопровождался денежной компенсацией в пользу новобранца. Всё было проще, если ты имел высокие связи, например, был в дружбе с кладовщиком вещевого склада.
Чемодан, сапоги, шинель, — всё это было, повторю, необходимо, но не вполне достаточно. Ведь был ещё предел мечтаний, и это был костюм! Конечно же, гражданский…
Я давно уже прикапливал деньги. Воскресным летним утром с дружком моим Толиком Горячевским, не удосужившись даже испросить увольнительные, отправились мы в Ракквере. Этот городок в тридцати километрах от Тапа, не имел гарнизона, был тих и по-эстонски аккуратен, там, говорили, много магазинчиков, и всё необычайно дёшево. Так всё и оказалось. Я на костюмчик светленький, слегка буклированный, резиночкой внутренней чуть стянутый на спине, глаз сразу положил. (Пиджак мне оказался впору и настолько хорош, что брюки я примеривать не стал. Потом, уже в Москве, они обнаружили в себе такую ширину, что их надеть мне так и не пришлось.) Толик же, напротив, купил себе брюки и рубашку.
