…коммерческий мир и торговые организации всё-таки с некоторым недоверием относились к молодым людям, кончавшим институты, думая, очевидно, что в русских условиях менее требовалось знакомство с длинным рядом теоретических дисциплин по сравнению с основным знанием счетоводства или даже просто умением считать на счётах.
Так эти ведь русские условия, где счёты главный инструмент, продолжались у нас почти до конца необычайного двадцатого века. Последние счёты я видел в действии уже в начале нашей Перестройки, и они (последние) теперь как раритет висят у меня на стене.
Не берусь судить, получили ли некогда распространение в мире именно русские счёты, но вот что интересно. Есть такой увлекательнейший американский кинофильм «Если наступит завтра». Герой этого фильма Джеф Стивенс (его играет Том Беренджер) чудесно надувает нелюбимых зрителями богатых прохвостов. Он втягивает их в большое предприятие по созданию новейшего, полностью защищённого компьютера, а когда прохвосты, вложив в это дело большие деньги, с вожделением распаковывают полученный наконец-то опытный образец, там обнаруживаются русские счёты!
В романе Сидни Шелдона, по которому сделан фильм, эта сцена — даже в скверном русском переводе — производит сильное впечатление:
Он держал в руках квадратную раму около фута длиной с протянутыми от одного края до другого несколькими рядами железной проволоки, которые унизывали костяшки. Наступила долгая тишина.
— Что это? — наконец задал вопрос Квинси.
Алан Томпсон ответил:
— Это абак. Одно из тех изобретений, которым пользуются в азиатских странах для счёта…
Гениальность прибора для счёта состояла в простоте и почти неограниченных его возможностях. И конечно же, ещё и в абсолютной защищённости произведённых на приборе операций. Достаточно поставить счёты на бок, все костяшки спадут, и никакой уже хакер не будет в состоянии снять с них информацию.
Капитан Смирнов был во владении прибором виртуоз. Его длинные сухие пальцы летали по костяшкам, как пальцы Листа по клавишам фортепьяно, и он не только складывал и вычитал, он умножал, делил, извлекал проценты и вообще играл на этом чудном инструменте всю симфонию годового баланса.
Я был его учеником, не достигшим учителя. Но всё же и теперь, по прошествии десятков лет, желая получить денежное выражение мечты о грядущем счастье, сначала беру калькулятор, но… чувствую, что как-то я ему не доверяю. Тогда я снимаю с гвоздя русские счёты и уже отчётливо и точно узнаю, что миллион мне был бы очень кстати.
Сон о Дамаске
Ах, давно, как давно это было.
Я тогда начинал, и попытки мои были робки. А Юрий Палыч Тимофеев меня поощрял, будоражил. Когда же я принёс ему жизнеописание Елизаветы Кульман, поэтессы, писавшей на восьми языках и умершей семнадцати лет в Петербурге от простуды после наводнения 1824 года, Юрий Палыч сказал, что век девятнадцатый — мой, и нужно мне найти в нём своего героя.
Сверкая очками и лысиной, взмахивая тёмными кудрями, он мне так говорил:
— Ведь если даже не брать Тургенева, Толстого или Гоголя, то всё равно кругом заманчивые персонажи… Ну вот — хотите ли? — Апухтин — колоритнейшая фигура, самый толстый человек в России… Или Алексей Константинович — вообще великолепен — интеллигент, красавец, умница!
Я внимал, искал, склонился к Алексею Константиновичу и припал, постепенно в него погружаясь и влюбляясь всё более. И вроде бы пошло, поехало, я приносил Юрию Павловичу куски, он меня даже хвалил… Но это были пока что внешние обстоятельства жизни моего героя. А впереди так призрачно маячил «Иоанн Дамаскин» — заветная поэма. Как подступиться?
В конце концов, я догадался отпустить поводья и пустил коня моего в тихий, дремотный ход. И приснился Дамаск.
Но это случилось, когда Юрия Палыча уже не стало.
* * *
Солнце, тусклое от жара, медленно сжигает выбеленный город. Небо растоплено и густо истекло на мощёные улицы. Всё недвижно. Только арыки сонно влекут свою жёлтую мутность — ни журчанья, ни всплеска.
В мёртвые эти часы никто не отправится по делам, не перейдёт дорогу узнать о новостях у соседа, не отопрёт калитку — посмотреть, чей заблудший ишак бесстыдным рёвом нарушил сладкую истому полуденной тишины.
В доме кадия, во внутреннем дворике, плотная тень чинары, и мозаичный пол обрызган прохладным фонтаном. Судье предстоят сегодня домашние хлопоты. Когда спадёт зной, он выйдет на улицу и опять попытает удачи. Но это потом, позже, когда спадёт зной.
… Занавесь глухо задёрнута. Лампа. Дымящийся кофий. Сигара. Бесшумный Захар. Свежий номер «Современника». Фельетон Панаева: «Александр Дюма уже около месяца в Петербурге. Это — самая замечательная петербургская новость июня месяца». Пустое. Прочь же, прочь, прочь.
Кофе. Сигара. Кофе. Дым сизовеет. Сквозь дым…
Судья подпоясан верёвкой. Так подобает христианам, покровительствуемым собратьям, живущим в мусульманском Дамаске, отнятом у Византии. Он отдаёт повод, слуга привязывает мулов к медному кольцу и следует за господином в помещения невольничьего базара.
Здесь шумно, пестро. Африканцы, греки, славяне — кого только нет — старики, атлеты, нежные юноши. Вот судья замедляет шаги. Работорговец-еврей в высокой шапке сладко щурится. Товар его свеж и приятен, ибо четверть дирхема, потраченная на хну, делает девушку на сто дирхемов дороже. Здесь всё разноцветно. Ногти белых рабынь окрашены пурпуровым цветом, у чернокожих цвет ногтей золотисто-жёлтый, у желтокожих — мерцает чёрный отлив. Розовые одежды белых рабынь так легки, и негритянки завёрнуты в жёлтую прозрачность — разве можно мимо пройти?
— Господин, благородный господин, вы найдёте здесь всё, к чему склоняется ваша изысканная прихоть. Благословен Бог-Избавитель и во славу Аллаха пусть будет славен ваш Бог! У меня есть девушка из Медины… Ах, она сочетает приятную речь с прелестью тела и кокетство с живостью ума… А разве не восхитительна эта гречанка с голубыми глазами, как глубоки они во тьме ресниц! Гречанки — самые верные подруги. Или вот — две индийские женщины. Как послушны они! Все говорят — быстро вянут, и это правда, но зато обладают одним особенным свойством — и это так же верно, как то, что цена их не будет обременительной для вашего кошелька… Они (торговец понижает голос) после развода… опять становятся девственны!
— Что же, нет — так нет. Как говорится, если нет славянина, берут в услужение тюрка! Берберийка не так красива, зато хорошо рожает и к тому же искусна в любой работе… А ведомо вам, как негритянки танцуют? Не зря же сказано, если негр падает с неба на землю, он падает в такт. Ну, хорошо, хорошо… Моя душа вам раскрылась навстречу. Я покажу своё сокровище. Цо-цо-цо! Это нубийская девушка. Только взгляните. Ну что, какова?
Торговец делает знак, и нубийка раскрывает одежды.
— Господь милосердный! Не отводите, прошу, ваших глаз. Эта девушка на ложе… труса сделает героем, а скопца… мудрецом!
— Ах ты, горе! И куда все спешат? Всё дела и дела, заботы мирские…
…Проклятье. Проклятье! Невозможно так больше. Уходит время. Уходит. Сегодня же, сегодня же писать к Сонюшке. Укрыться с нею в Пустыньке, и дело начать о разводе. Чего ещё ждать? Всё пустое. Одни миражи. Как в пустыне — зелёные чинары, белые города, в них орнаменты, и мастера словесных фейерверков, владеющие всеми изгибами пышного стиля, и кипарисы подобны певицам, подобравшим до колен свои платья…
Судья идёт вдоль невольничьего базара. Не нужны ему красивые рабыни. Он просто замедлил шаги. Красота отсвет вокруг кладёт, как пылающий костёр на лица кругом сидящих, и вот уже лица людей слегка заалели, как нежные розы, растущие вокруг кроваво-красных анемонов. Такова красота. Как не замедлить шаги?
