— Дёрнули мы с егерем поллитру…

Мы с Вовкой уважительно выслушивали этот рефрен, отчётливо понимая, что нам, конечно, как каким-нибудь гагарам, недоступно наслажденье такой возвышенною жизнью. К концу десятого класса состоялось наше втроём посещение кафе «Ландыш», чуть справа от того места, где тогдашняя улица Кирова, текущая от Красных ворот, вливалась в Кировские ворота. Мы явились сюда не поесть, а сугубо выпить. Наконец-то Коваль сейчас покажет нам класс! Так мы думали с Вовкой и даже волновались. Но Коваль нам ничего не показал. Был робок, неумел, как и мы. Егерские поллитры, как выяснилось, относились у Юры не к быту, а к литературе в жанре «устные рассказы». Вовка же накануне, ещё не зная, что сеанс егерской магии будет разоблачён, в предвкушении иного, чистого сеанса написал такое послание Ковалю:

И заключить эту часть воспоминаний о никому не ведомых стихах хочу шедевром Коваля и Митрошина, дабы этот шедевр получил бы наконец-то возможность занять своё почётное место среди вершин мировой литературы, как этого хотел Юра Коваль, а я ошибался…

Только прежде я всё же поясню одно, быть может, не очень теперь понятное слово. Тогда оно было в ходу. Кок — так называлась этакая волосяная взбитая сливка надо лбом. Кок носили стиляги, но и дамы иные нечто такое себе устраивали, особенно сразу после войны.

Итак:

Всё же следует признаться, что, помимо шедевров, случалось сочинять на заказ. Вот к этому сочинительству мы относились различно. Вовка только в самых необходимых случаях осознавал надобность такого сочинительства. Во мне ворочалась идея служения людям, поэтому я писал для стенгазеты. Вовка необходимости тут не видел. Юрка видел это в гробу. А я писал и мучился, когда не выходило. Однажды, не вынеся мук, я обратился к любимому Пушкину:

Пушкин мне не отвечал, и я обратился к Ковалю. Он ответил за Пушкина:

Другой раз я сочинял «речёвки» для торжественной встречи новых первоклассников с выпускниками. Один зачин — от малолеток — у меня замечательно получился:

Но далее не шло. Я просил о помощи Юрку. Он уклонялся. Я взывал к его совести. Совести не было. А когда чуть-чуть стало совестно, что совести нет, он всё же помог — совершенно бессовестно. Посидевши минуту, Юра подал мне листок. В нём было:

И вот настало время нам всем, не рассуждая, писать на заказ — сочинение на аттестат зрелости. Вовка ушёл в себя и отдалился. Юрка нервничал, его напрягали родители. Я же был равнодушен, ведь писать предстояло ради себя, тут не было служения людям. А Юрка нуждался в поддержке, и мы с ним готовились вместе.

У Юрки, в Хоромном тупике, мы просидели почти всю ночь. Утром Юрина мама нас разбудила и напоила чаем. Это был не просто чай. Ольга Дмитриевна всё понимала. Она знала, что надо нас взбодрить. Поэтому в наши стаканы были капнуты капельки рому. Даже только произнесение этого таинственного, стивенсоновского слова в 1955 году уже нас взбодрило.

Мы с Юркой бодро шагали, чувствуя себя превосходно, и Юрка в ритме бодрого шага (конечно же, в ритме!) бодро пел, отмахивая ритм рукой:

Мы с Юрой Ковалём просто устали. Иным ничем не объяснишь то, что с нами случилось. Всё было тем осложнено, что мы ни физику, ни математику совсем не понимали. Мы готовились к экзамену по физике и вместе потихонечку одуревали. И где-то что-то треснуло и стало рассыпаться. Я вдруг почувствовал, что Юрка цепенеет и уходит далеко в себя. Со мной не лучшее происходило, но Юрка тоньше был организован, он просто уплывал. Повисла долгая, всё тяжелеющая пауза. Потом продавились ненужные слова: