В каких частях служил красноречивый Лёва, как воевал, узнать нам не пришлось. Боевой его путь был устлан лежащими, впрочем, и стоящими в различных позах женщинами — тоже. И Лёва был неистощим — в боях своих и в рассказах об этом.

Запомнилось как Лёва в завершение вечера рассказа столь искренне воскликнул:

— Эх, скорее бы война с Америкой… Вот порезвимся!

Признаюсь, он употребил иной глагол.

Ну, да, ну что ж, висел.

Через девять лет после смерти автора «Записок на манжетах», на Первое мая мы загадали выпить. Мне было двенадцать лет. Как и Вовке Шканову. Как Вовке Спиваку и Витьке Панину. Ещё мы пригласили сестру мою Иру. Я не могу сказать, откуда взялись у нас деньги. Скопили как-то. Ведь мы заранее решили. Ну, там, сдача от булочной, мелочь на родительском комоде… Набрали.

Вовка Шканов взял на себя приобретение. Наверное, кого-нибудь из старших попросил, из тех, кого не удивила эта просьба. За неделю до праздника у нас в сарае было спрятано: бутылка водки (поллитра) и бутыль портвейна (ноль-восемь). А за день мы приобрели полкилограмма «польской» полукопчёной колбасы.

Утром первого мая, когда мама ушла на дежурство, оставив на моё попечение двухлетнего Борьку, мы собрались у нас дома. Всё проходило в деловом и стремительном темпе. Сестра Ира от водки сразу отказалась. За ней последовал нерешительный Спивак. И нам, оставшимся решительным троим, досталось по стакану.

Я, помнится, ждал, что меня обожжёт. Хлебнул — и ничего. Как будто бы вода. И я остановился. Тут закричали все: давай, давай! Я выпил крупными глотками весь стакан и не ощутил желанья закусить. Но всё же колбасу, конечно, пожевал. Тут сразу протянули мне портвейн.

Я ещё для порядка кусал колбасу, но процедура окончилась, надо было гулять. Мы вышли из дому, рядом болтался Борька — короткие штанишки, ботиночки, чулочки, морской бушлатик и капитанская фуражечка с блестящим козырьком. А у меня мелькнуло чувство, что я теперь смогу братишку утерять, и я попросил сестру Иру взять Борьку на себя. Она из вредности, конечно, отказалась, но всё же, видимо, его не бросила. Поскольку у меня сразу сделался провал.

Были только три вспышки осознания себя. Вот я на тротуаре, возле своего парадного, меня так сильно тянет в сторону, я балансирую, пытаясь удержаться на ногах… И останавливается празднично одетая пара — мужчина и женщина, нарядные и молодые, и женщина отчётливо и в ужасе произносит:

— Неужели он пьяный?!

Мне хочется её утешить и что-то ей сказать, но я уже опять в провале.

Потом я на лестнице чёрного хода. Ступаю вниз и вдруг лечу. И слышу гулкий звук. Это мой лоб треснулся о каменную ступень.

И последнее. Я из Дома Шестнадцать перелезаю через забор в свой двор. Я повис, держась за деревянный верх забора, вися ногами над своим двором, и понимаю, что висю, но не могу никак понять, как выйти из такого положенья. И тут я вспомнил: да ведь я же выпил водку, и я, наверное, пьяный, а пьяные всегда поют! И я запел:

Проснулся я вечером второго. Мама была уже дома и всё, конечно, знала.

До восемнадцати лет я водки больше не пробовал и не мог даже смотреть на «польскую» колбасу. А уже в восемнадцать, когда водка, хоть в небольшом количестве, но всё же сделалась необходимостью в нормальном человеческом общении, я мучился, её глотая, а она за мою к ней нелюбовь вела себя коварно, пыталась выпрыгнуть обратно и приводила весь мой организм в состояние бунта — бессмысленного и беспощадного.

Зачем? Ведь всё равно с годами я, конечно, этот бунт усмирил.

Итак, я всё произрастал на улице Машковке и, стало быть, тихонько подступал к повороту судьбы, общему для юных её обитателей. Не считая немногих хлюпиков из хороших семей, полноценные машковские ребятки лет с тринадцати начинали мучиться особым видом девственности и только рыскали кругом глазами: где б хоть что-то украсть, получить первый срок и вернуться в родимую улицу с начальным образованием. Я, правда, свою судьбу не торопил, но всё решить мог первый случай.

Сестра моя Ира, хоть и была отчасти пацаном, но всё-таки в футбол играла только в Геленджике, а здесь, в Москве, ей всё мерещились иные сферы. Вечерами она стала где-то пропадать. Потом меня, спасибо, посвятила.

На Мясницкой улице (в те поры и потом ещё долго она звалась улицей Кирова), напротив спортивного магазина «Динамо» (его теперь нет), по левой стороне, идущей от Почтамта, был вход во двор дома Двадцать четыре. Это был удивительный двор, не просто проходной, но проезжий. Огромный двор со множеством крупных строений, и простирался он вглубь аж до Кривоколенного переулка, выходя как раз к первому его кривому колену. Если входить в этот двор со стороны Мясницкой, то по правую руку оказывалась боковая стена громадного дома с гигантскими зашторенными окнами на первом этаже. Если же дом по ходу обойти, то со стороны противоположной зашторенным окнам можно было увидеть малозаметную дверь без каких-либо обозначений. За этой дверью, после небольшого коридора, обнаруживалось вот что. Оконная стена, мимо которой вы прошли, войдя во двор со стороны Мясницкой, своими шторами скрывала небольшой зрительный зал со стульями и сценой.

Теперь, конечно, ничего этого нет, и въезда нет со стороны Мясницкой, а в зрительном зале, как раз в том месте, где была сцена, пекут и жарят булочки и пирожки.

А прежде, уже очень давно, когда сестра Ира привела меня туда, за малозаметной дверью и шторами жила Театральная студия при Доме пионеров. Вся прелесть состояла в том, что студия была именно «при», то есть Дом пионеров располагался в переулке Стопани (ныне переулок Огородной Слободы), и хоть имел он гораздо более роскошный зал, но там проходили исключительно торжественные слёты (где — помните? — Семён Михайлович усами шевелил), а Театральная студия жила почти что независимо и, главное, отдельно.

Нет, я соврал. Не вся, конечно, прелесть состояла в удалённости той студии от руководящих центров. Вся прелесть заключалась не в том, а в той, что студией руководила… Ох, прямо и не знаю, сумею ль рассказать? Но всё ж попробовать обязан.

Вообразите себе круглое скуластое её лицо, два (тоже круглых) широко расставленных глаза и нос — такая пуговица от пальто с чуть вмятой переносицей и двумя глядящими на вас отверстиями для продевания иголки с ниткой. Короче…

Нет, вы так мне не поверите. Начну издалека. В одном киножурнале давным-давно, когда Жан Поль Бельмондо ещё только начинал свою карьеру, была помещена его небольшая фотография, а под ней такой, примерно, текст по-русски:

«У него очень низкий морщинистый лоб, слишком большие уши, вывороченные губы и перебитый нос… Короче, он — неотразим!»

Вот так и тут. Елена Владимировна была красавица и прелесть. Не зря к концу занятий за ней всегда являлся элегантный красавец капитан, скорее всего слушатель академии, что в те времена высочайше ценилось. Несомненно, Елена Владимировна залетела к нам из иного мира, где всё — изящество, и простота, и смысл. И если взять Елену Владимировну — в её размашистой буклированной юбке, в яркой блузочке и с небрежно так повязанным шейным платочком… А ещё и увидеть, как сидит она — нога на ногу… Ох, да что там «на ногу»! Точёная ножка сантиметров на тридцать выглянула из-под края свободно движущейся юбки, и башмачок своею лёгкой тяжестью ту ножку оттеняет… Вот если всё это взять и как-то так перенести из пятьдесят третьего года в наш двадцать первый век, никто бы не посмел сказать, что эта женщина хоть в чём-то старомодна! А если говорить о жестах, поворотах головы и удивительности речи, то я бы очень захотел, чтобы сегодня мне хоть что-либо подобное хоть кто-то показал.