Потом подходили футболисты — геленджикская команда. Их почтительно окружали. Кто-то из публики оказывался при часах, у него осведомлялись и поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться противник — команда с Тонкого мыса, с Архипки, с Горячего Ключа, а то и с Майкопа.
Но вот две команды на месте, короткие переговоры относительно правил, поскольку персональное судейство пока не применялось за отсутствием кадров, и — разошлись по раздевалкам.
Раздевалка являла собою тесный и непроницаемый круг, составленный из лиц мужского пола, там можно было переодеть хотя бы и трусы. Приезжая команда оказывалась в подобии спортивной формы с преобладанием одного, допустим, красного цвета, а наши поначалу кто в чём, но всё же с несколько отличной гаммой. Потом началась разминка и выбор ворот.
Футбольное поле отличалось от московских необщим выражением лица: границы его и штрафные площадки обозначались воображаемыми линиями, центр выявлялся по приметам, а ворота сеток не имели. Это всё ничему не мешало, как и отсутствие судьи. Просто где-то на самом крае, за метр от зрительских трибун, в борьбе за мяч атакующий вскрикивал: аут! — и если обладатель мяча оказывался психологически нестоек, он мяч, конечно, оставлял, а крикнувший подхватывал и гнал уже в иную сторону. В спорной же ситуации решал перевес восклицаний и, в значительной степени, зрительский арбитраж. Так же было относительно вскриков «рука», «корнер» или «пеналь».
Игроки геленджикской команды носили почтенные псевдонимы. Вот ловкий, вёрткий Хачек, наш правый край, невероятным образом ушёл в прорыв. Он только что на дикой скорости обыграл защитника и вéрхом перекинул в центр, на Паташона. Мяч не скользит по траве, он скачет… Паташон несёт его коленом, грудью, животом, но мяч, попав на мелкий камушек, отскакивает в сторону, обходит Паташона — на этой скорости его не удержать, а ворота врага в пяти метрах… И Паташон не спрашивает, что ему делать. Он незаметным самому себе движением руки, совсем коротким, чуть подправляет мяч и, падая на правый бок, ударом левой забивает гол! Тут явлен артистизм, и когда раздаётся чей-то грубый вскрик «рука!» — это звучит позорным диссонансом.
На левом крае играл Балерина. Он был невысок. Узкоплечий, но ладно скроенный. Блондинистой, немного рыжеватой масти. Густые, мелко кучерявые волосы его, бегущие назад, никогда не меняли форму. Как бы ни взлетал их обладатель. А он взлетал! Как пух от уст Эола. И стан сгибал и разгибал в полёте.
Когда Балерина шёл по левому краю, он не шёл, он стелился. Когда же защитники опоминались, догадавшись, что это не зрелище, а игра против них, и сворой кидались на Балерину, он с приклеенным к ноге мячом взмывал и делался недосягаем. И если кто не знает изобретателя удара «сухой лист», то пусть теперь узнает, что этот удар изобрёл Балерина.
Он корнер подавал. И ахнул стадион. На глазах изумлённой публики мяч, от ноги Балерины идущий параллельно воротам, вдруг — ни с того, ни с сего, — не миновав ещё ворот, подчиняясь волшебной неведомой силе, свернул влево и, как рыбка, затрепыхался в рыбацких сетях, которые тогда впервые надели на ворота.
А центром защиты играл Иван Иванович, или Дядя Ваня, заведующий баней. Он был всех много старше. Большой, тяжёлый, и только птичья голова, украшенная чубчиком, являла в нём мальчишку. Но тело тянуло к земле, и Дядя Ваня никогда не бегал. Он монументом стоял в самом центре защиты и взглядом притягивал мяч, стремящийся к нашим воротам. Мяч послушно оказывался перед Дядей Ваней, а он спокойно и мощно выбивал его далеко за центр поля или давал такую свечку, что изумлённые мальчишки ахали и громко восхищались:
— У! Выше гор!
Когда игра кончалась, мальчишки как безумные скакали по полю, проигравшие гости уезжали в чихающем автобусе, а наши, сменив футбольные трусы на свои родные, из чёрного сатина, переходили к водным процедурам, благо море было в ста шагах. Это в душ футболисты входят устало. А здесь совсем другое. Ступив на берег, усталость забывали. Какая ж тут усталость? Когда — вот он, наш берег, и вот наше море… Пусть Дядю Ваню увела домой жена, но иные — так молоды, и просолённые их тела и горячие головы уже так чуют море… И радость, безмерная радость рождает вновь обретённую силу… И что же ещё можно сделать, как не вскрикнув криком, от которого шарахаются кони, скачками дикими покрыть четыре метра берега и вломиться в родимое море, гогоча, ныряя, выпрыгивая и бия сомá налево и направо!
Бить сома — это игра в морскую драку или охоту, когда ты нырнул, а потом, оттолкнувшись от дна, выпрыгиваешь чёртом на поверхность и, кувыркнувшись через плечо, бьёшь воображаемого крупного сома ногой плашмя наотмашь. Мастера, сказать это кстати, умеют бить сома на глубине, от дна не оттолкнувшись. Во всяком случае, умели те, что были раньше. А кони и вправду шарахались, потому что действительно были. Их к вечеру привели купать немного в стороне, под зданием партшколы.
А наш футбол не собирал, конечно, много публики, но всё же зрители бывали. Играли мы на улице, где не было тогда асфальта и машин, разделившись на две команды, обозначив ворота пирамидами плоских камней. Вот с мячом всегда была проблема, вернее, с камерой, потому что кругом колючек разных было много. Если прокол совершала аккуратная и точная колючка, можно было поступить таким образом. Через сосок, или пипку, забрасывался в камеру миниатюрный камушек, потом он втрясался на место прокола… Тут надо было его снаружи зацепить щепотью, оттянуть и туго перевязать суровой ниткой. Потом, конечно, на покрышке обозначалась небольшая бородавка, но это ничего. Имелся и лучший способ ремонта, если откуда-то бралась сырая резина. Чудесная была это вещь! Из мягкой, толстенькой и жирноватой гуттаперчи вырезался кружок, его окунали в керосин и прилагали к месту прокола. Мягкая эта заплатка почти мгновенно и навек прилипала.
Игра на улице Колхозной была не только развлечением. Здесь отбирался состав команды для игр на стадионе. Вот, скажем, Ромка на Колхозной играл, а на стадионе не играл.
Мальчишеских команд внутри Геленджика было три. Они сражались за геленджикское первенство. Мы, живущие вокруг Колхозной, так и звались — «Колхозники». А пацаны из греческого квартала, где была геленджикская церковь, назывались «Церковники». Те же, что жили ближе к базару, носили имя «Ярмарка».
С «Ярмаркой» мы играли на равных: то мы их, то они нас побеждали. Но с «Церковниками» было иначе, примерно так, как звучало в известной тогда байке про драку: то я под ним, то он на мне… Мы с ними играли множество раз, и всякий раз шли бодро, готовые победить, но они нас просто давили. «Церковники» все были старше и много крупней. Конечно, кроме Арайца.
Араец, блондинистый грек, был весь миниатюрный, но он родился виртуозом. Мяч у него отнять никому не удавалось, приходилось ждать, когда Араец другому греку отпасует. Когда же он вскрикивал: «Я!» — или «Сам!», или «Галя-галя!» (что значило по-гречески «тихонечко ко мне»), его команда тут же исполнялась. Когда Араец прорывался, мяч от ноги к ноге его метался как будто заключён был в узкий коридор, ведущий исключительно в наши ворота. И Араец всегда хотя бы два, а то и три-четыре гола забивал. Ещё у Арайца был удивительный, неподражаемый приём. Когда где-нибудь в центре поля или в штрафной площадке какой-нибудь битюг (их или наш), взятый в игру исключительно за крепость корпуса и силу ноги, дорвавшись до случайно к нему прилетевшего мяча, давал идиотскую свечку, а все — они и мы, стараясь угадать траекторию, кучей бегали туда-сюда, Араец всегда оказывался в эпицентре и мяч забирал. Он делал это так: подняв голову, следя за вертящимся в небе мячом и одновременно взглядывая вниз, намечал точку падения, потом складывал руки кольцом где-то у себя под животом, приоткрывал рот и двигался туда-сюда боксёрскими движениями на ринге, как будто приглашая мяч попасть в его кольцо. И мяч, заворожённый, точно летел именно в это кольцо, но кольца уже не было, а была только нога Арайца, подошвой пригвоздившая мяч, не дав ему ни разу подпрыгнуть. «Арэц!» («Вот так!»), — восклицал при этом Араец, отчего и получил своё прозвище.
