Дядя Коля! Как скажешь это имя, так и светлеет на душе. Среди любимых наших дядюшек он был любим особенной любовью, и любовь к нему всё прибывала по мере нашего взросления.

Дядя Коля был мастер спорта, гимнаст, чуть-чуть сутуловатый, и красота его фигуры не так бросалась в глаза, как стройность другого нашего физкультурника, дяди Аси, где высота и прямизна, и разворот плеч — сражали разом. Ввиду такого телесного строя дядя Ася имел честь ежегодно быть приглашаем к участию в первомайском физкультурном параде. На движущейся платформе был установлен турник, и дядя Ася, проезжая мавзолей, подтягивался, выходил на прямые руки и делал вокруг перекладины несколько оборотов. По исполнении процедуры он получал десять тысяч рублей — без вычетов, поскольку это был не доход, а почестная награда. Эти обстоятельства позволили дяде Асе после двух парадов купить лучший в мире советский автомобиль «победа», который стоил в те времена шестнадцать тысяч рублей, а с брезентовым верхом — пятнадцать.

Зато дядя Коля всегда хорошо, без насмешек, на равных беседовал с нами, ничуть не замечая разницы лет. Он любил рассказать анекдот, но только — к слову или к случаю. На слово или случай у дяди Коли анекдот всегда находился, только его анекдоты были исключительно неслышанными раньше и не услышанными ни от кого потом.

Ну вот, чтоб не соврать, к примеру. Слыхали ль вы?

…Петроград. Восемнадцатый год. Ночь. Патруль из морячков. И останавливают прохожего.

— Докýмент покажь!

Тот достает бумажку.

— Так, Цимбалюк, а ну-ка посвети… Так… АНАЛИ́З МО́ЧИ. Что, из итальянцев будешь? Так. «Сахару нет». Это хорошо! «Белка нету». Тоже хорошо… Так… «Гоноккоки есть»… А ну, гони сюда, спекулянтская морда!

Поверьте мне, на протяжении моей уже немалой жизни нигде и никогда ни от кого я этой новеллы более не слышал.

Не буду утверждать, что дядя Коля сам сочинял анекдоты, но у него был явный дар на афоризмы, и многие крылатые слова, впоследствии распространённые в народе, мы слышали в Геленджике от дяди Коли в момент их первого рождения. Ну вот, к примеру. По случаю хорошей рыбалки дядьки выпили по рюмке, и тётя Надя, которая всегда о чём-то волновалась (а водку-то как раз ей и поручено было купить!), с тревогой на лице спросила, хорошая ли водка.

Дядя Коля закушал зажаренной до хруста барабулькой и после говорит:

— Водка бывает только двух сортов: хорошая и очень хорошая!

А когда Вовка, старший из нас, женился будучи морским ещё курсантом, дядя Коля сказал:

— Когда я женился, я понял, что такое счастье. Но было поздно.

Сентенция о водке вошла потом в разговорный язык всего российского народа и держалась на языке пока не стали продавать палёную. А про счастье женитьбы я услыхал через тридцать лет после смерти дяди Коли уже в размазанном, вялотекущем анекдоте.

Хотя, конечно, остряками все наши дядьки были. Как-то отправились они ещё до света на рыбалку, а нас с собой не взяли. За это, в наказание им, испортилась погода, пошёл дождь, потом ливень. Они пришвартовали шлюпку и зашли в шалман. Потом в другой шалман. Потом дядю Володю потеряли. Оставшись один, дядя Володя укрылся от дождя под козырьком какого-то присутствия, но видя, что дождь не переждать, взял курс к домашнему причалу.

Он двигался с трудом по мокрой Первомайской на одной ноге и двух костылях, но оступился и соскользнул в канаву, откуда вылезти с одной ногой не стало сил. Это случилось совсем близко от дома. Знакомая тётка зашла к нам в калитку:

— Там ваш в канаве лежит!

Тётушки наши побежали, помогли, довели дядю Володю до дому и тогда, уже в сильном волнении, спросили:

— А где же Ася и Коля?

Дядя Володя, внимательно их оглядел, вздохнул и утешительно сказал:

— Волнами прибьёт!

И сразу уснул.

В другой раз на рыбалку с дядьками навязалась дяди Асина жена Нина. Ей стало вдруг казаться, что она пропускает что-то очень интересное, куда дядьки почему-то всё время рвутся. Вот она и настояла, чтобы взяли и её. Дождя в тот раз не случилось, но подул «морячок», и лодку здорово качало. Нине с непривычки стало дурно, а она перед выходом позавтракала, чего никогда не делали дядьки. Когда бедной Нине пришлось, свесив голову, начать сбрасывать завтрак за борт, она после первого приступа слабым голосом приказала грести немедленно к берегу. Но дядя Ася вскричал:

— Да ты что! Смотри, какой клёв от тебя пошёл: трави дальше, трави!

Ах, эти геленджикские рыбалки!

Голова полна ещё снами, глаза не открылись, а руки шарят в темноте, нащупывают робу. Рядом сосредоточенно пыхтит Ромка. Я знаю: он уже соображает, как уложить наши снасти. А Вадька скрючился под одеялом, надеется, что его забудут.

— Вадьк, ты что!

— А что?

— Ты идёшь?

— А надо?

…Три часа. Тьма и звёзды цвета медуз. Пока стоим у забора, дрожь сотрясает всё тело. Трава сырая…

За деревьями сада видна фигура дяди Аси. Он рвёт сливы и кладёт в карман. Глаза чуть привыкли к темноте, а может быть, начинает светать. Вижу синие листья.

У калитки, где нет деревьев, светлее. Дядя Ася в широкой шляпе с опущенными полями.

— Всё взяли?

У меня корзина с креветками, удочками и верёвкой для якоря. У Ромки большой сак. Вчера мы таскали его у берега, ловили креветок — их называют здесь рачками. Мы бродили по неровному дну, то почти совсем вылезая из воды, то окунаясь по шею.

Дядя Ася вытягивает длинный нос и принюхивается к ветру, потом задирает голову и смотрит в небо. Кадык его вздрагивает.

— Греби под Толстый!

— Табань!

Вёсла вспенивают воду.

Ромка привязывает якорь — бесформенный кус железа — и тихо спускает за борт. Разматываем снасти. У дядя Аси на закидушке пять поводков, но он управился первым и, что-то пошептав, забрасывает. Я не знаю, что он там шепчет, но ловит он больше других.

Мы соревнуемся: кто поймает первым, кто — самую крупную и кто — больше числом. Мы соревнуемся, хотя места давно определились и никак не меняются: дядя Ася первый, Ромка второй, я — третий.

Ещё ни у кого не клевало, и дело кажется гиблым. Может быть, съедем? Вон и Вадька тоскливо смотрит на вёсла.

Тихо. Иногда выкинется из моря кефаль, покажет себя целиком и шлёпнется тяжёлым брюхом об воду. Может быть, всё-таки съедем?

Плюх! И на дно лодки падает жирный карась, а дядя Ася меняет наживку и на нас даже не смотрит.

Оп — и Ромка вытягивает пятнисто-зелёную лапи́ну.

Скучно всё-таки пока не клюнет. Но вот кто-то робко чуть-чуть тронул твоего рачкá, и тебя больше нет. Остался один указательный палец, через который перекинута леска…

Взял!

Это похоже на удар электричества. Скорей! Осторожненько…

С упоением чувствуешь тяжесть карася и тянешь, тянешь, забыв всё на свете…

Мускулистые лозы накрепко оплели беседку, и виноградные кисти висят над столом, искрясь светом электрической лампочки. Ночные бабочки мечутся, как угорелые.

Темнота загородила нас с четырёх сторон, только светлячки мельтешатся там, где розовый куст. В саду стрекочут цикады.

Горбатый стол покрыт бесцветной продранной клеёнкой. И стол и клеёнка такие старые, что никто не помнит, когда они были другими.

На столе блюдо с жареной рыбой.

— Ну дайте карасика-то!

— Ешь лапину.

— Сам ешь! Поймал — так и ешь!

Это удивительно. На рыбалке каждый хочет поймать покрупнее, а за столом — мелочь нарасхват.

Вадька ринулся за единственной барабулькой и ушибся о край стола. Дядя Ася не спеша берёт барабульку и опускает в рот.

— До войны, помню… Павлик… Вот был рыбак! Между прочим, «Шаланды, полные кефали» про него написаны…

— Так там же про Одессу!

— Ну и что? Ты бы посмотрел, как он с моря приходил… Ни у кого нет, а у него полный баркас! Спросишь его: