— Что ты на меня так смотришь?

Я молчал.

— После... я вам, братец, после ужина расскажу, — поспешила за меня ответить матушка.

— Да что такое?

— Так, ничего... Мы потом поговорим.

— Ты что: опять завтра хочешь грачей будить?.. В лодке кататься? — приставал он ко мне.

Я не говорил, молчал. Он оставил меня, подозвал к себе Соню, посадил ее на колени и начал с ней шутить, спрашивал, пойдет ли она за него замуж, и проч.

— Братец, вы в котором часу ужинаете? — спросила его матушка

— Ах, сестрица, — они были по временам иногда на вы, — как прикажете. Да уж пора, пожалуй.

Он хлопнул в ладоши, крикнул «эй» и велел накрывать на стол. Когда после ужина матушка сказала Анне Карловне, чтобы она вела нас укладывать спать, и я, поцеловавшись с дядей, начал прощаться с матушкой, еще сидевшей за столом, я ей напомнил о «нем».

— Да, да... будь покоен, — шепотом сказала она. — Ступай спи... Позови Никифора, чтобы он тебя раздел.

Я долго не спал. Слышал, как она наконец пришла из столовой в свою комнату — стена об стену с той, в которой я спал, — как они еще долго о чем-то разговаривали с пришедшей туда к ней Фионой... Наконец и они там что-то замолкли. Заснул и я.

Усталый от всех этих впечатлений, я уснул крепко-крепко и проспал на другой день. Я проснулся не сам. Меня разбудил, вошедши ко мне в комнату, Никифор.

— Уж чай кушают, — сказал он. — Маменька все не приказывали будить. Вставать извольте, пора.

Я приподнялся, сел на постели, и первая мысль: «А что с «ним» сделали?»

— Ну, а что живописец? — спросил я.

— Ничего-с. Что же?..

— Ничего ему не было?

— Да ну его... Уж чай кушают...

— Нет, ты мне правду скажи, — настаивал я.

— Докладываю вам, что ничего.

— Не били его? — расспрашивал я, обуваясь.

— Извольте одеваться. Не били...

— А остригли?

— Известно, остригли. Что за дьячок?..

— И он теперь в куртке?

— В куртке... Умываться пожалуйте.

— Ты мне, Никифор, правду скажи: не секли его?

— Ах ты, господи боже мой! Докладываю вам, что не секли. Так, для примера, дяденька приказали его разложить, а потом помиловали, сказали ему, что маменька за него просили и потому прощают... В зубы раз или два толканули...

— Все-таки!

— Умывайтесь, умывайтесь...

— Он где же теперь?

— К попу отправили. Приказали портрет с него писать.

— Где же это все было?

— Известно — где секут, — на конюшне...

— А теперь он там, у попа?.. Это возле церкви?

— Да-с, в поповской избе.

«Это я маму попрошу, чтобы она меня туда отпустила», — подумал я. Мне непременно хотелось пойти к нему, хотя я наверно знал, что мне там будет неловко и я сконфужусь, по обыкновению...

За чаем я не застал дядю: он уехал в поле. Сидела матушка, Соня, Анна Карловна и всегда присутствовавшая в отсутствие дяди Фиона — спокойная, довольная, почтительно улыбающаяся. Я поздоровался и сел возле матушки пить чай.

— А ты знаешь — он «его» все-таки остриг и бил... — сказал я ей. — Два раза ударил... Что «он» ему сделал?..

Во мне — я чувствовал это — росло все больше и больше какое-то злое чувство к дяде — живая ненависть... Матушка посмотрела на меня и ничего не ответила.

— «Он» у попа теперь... Мне можно туда сходить с Никифором? «Он» с попа портрет рисует...

— Нет уж, пожалуйста...

Фиона слушала и улыбалась.

— Анна Карловна, подите с ними в сад, — сказала матушка.

Анна Карловна встала, взяла свою работу, зонтик, и мы пошли.

За завтраком дядя уж был. Я все искал на лице у него следов всего того, что было там, «на конюшне, где секут»... Он был очень весел, доволен, смеялся... Вечером я опять попросил матушку отпустить меня к «нему», но она наотрез отказала...

В Покровском мы прожили еще дня два. О «нем» я больше ничего не мог узнать. Никифор на все отвечал, что «он» живет «как и все», и только. Наконец настал и день отъезда. Накануне нас раньше уложили спать под тем предлогом, что завтра надо рано вставать. Утром, часов в восемь, мы уж пили чай, всё укладывали, запирали сундуки, важи, носили их в карету. Сюда же, на чайный стол, принесли и завтрак — котлеты, цыплят, пирожки, яйца и проч. Часов в десять подали карету, уж совсем уложенную, запряженную. Понесли подушки, картонки. Началось прощание. Фиона прощалась в девичьей с матушкой. Горничные прикладывались к «плечикам», к «ручкам»... Дядя всех сам усадил в карету, в сотый раз повторил приглашение приезжать к нему; столько же раз матушка повторяла обещание приехать.

Наконец кучеру Ермолаю Никифор, стоявший все время без шляпы у каретных дверец, крикнул как-то особенно вовсе ненужно громко и торжественно: «Пошел!» и, подпрыгивая и цепляясь, вскочил к нему на козлы. На крыльце стоял и кивал нам дядя. Колыхаясь и раскачиваясь на бесчисленных рессорах, карета поплыла.

В начале рассказа я уж как-то сказал, что верстах в двух от дома, там, проезжая сад, выгон, конопляники, была плотина на пруде, не доезжая которой мы всегда выходили из кареты, «на всякий случай», и переходили ее пешком. Так было и этот раз, конечно. Мы вышли, пристяжных отпрягли, и их повел в поводу Никифор, а Ермолай поехал через плотину парой. Когда это шествие тронулось, из конопляника, что был возле самой плотины, вдруг вышел человек какого-то странного вида и, озираясь во все стороны, почти кинулся к нам. И матушка и все мы остановились. Это был живописец. Он до того изменился за эти два-три дня, что я не узнал его. Совершенно бледный, как мертвец, осунувшийся, с большими — таких у него не было прежде — глазами, беспокойно вращавшимися, остриженный под гребенку, неровно как-то клоками, с обритой бородой — усики ему оставили, — он был совсем другой человек. Это было какое-то воплощение ужаса и несчастия. Он подошел к матушке и как-то машинально, как какой-нибудь механизм, упал на колени и поднял на нее глаза... Потом вдруг опустил голову. И он и мы все молчали... Потом я увидел, как его голова затряслась, закачалась, и он совсем повалился в ноги, громко рыдая и что-то выговаривая. Матушка нагнулась, стала поднимать его. И я и Соня — мы стояли, испуганно смотрели и молчали.

— Анна Карловна, уведите их! Идите, — сказала матушка.

Анна Карловна схватила нас за руки и повела по мягкой, устланной свежей соломой, плотине. Мы шли и ежеминутно оглядывались. Там осталась матушка, нянька и Никифор, державший в поводу пристяжных. Мы дошли до половины плотины, когда, оглянувшись, я увидел, что и «он» стоял с ними, с опущенной головой и вытянутыми книзу, несколько вперед, руками. Мы перешли плотину. Ермолай стоял с каретой. Мы все смотрели туда, на них. Это было довольно далеко, так что ни лиц их, ничего нельзя было рассмотреть. Прошло, по крайней мере, четверть часа, пока наконец в группе стало заметно движение, и мы увидели, что одна фигура осталась стоять на месте, а остальные идут к нам. Матушка пришла бледная, взволнованная и все торопила, чтобы скорей запрягали пристяжных.

— Он «его» опять будет бить? — спросил я.

Она мне ничего не ответила.

— Никифор, да запрягайте поскорей... Анна Карловна, усаживайте детей, садитесь...

Идя в карету, я еще раза два оглянулся на фигуру, стоявшую на том конце плотины... Наконец все было готово, все уселись — мы поехали... В карете все молчали, сидели с серьезными лицами.

На каком-то повороте я выглянул в окно. Покровское село, барская усадьба, сад, мельница — все слилось в одну синеватую полосу.

— Сиди, пожалуйста, что ты все выглядываешь? — сказала матушка.

Анна Карловна тоже сказала, что нельзя выглядывать, потому что дверца еще как-нибудь отворится и тогда можно упасть...

Всю дорогу этот живописец не выходил у меня из головы... Дня через три, как мы приехали, отец зашел зачем-то к нам в детскую и увидал валявшуюся на столе бумажку, на которой нарисована была лошадка.

— Это кто же рисовал? Ты или Соня? — спросил он меня.