Жена его в разговоре отзывалась о нем пренебрежительно, называя его просто «мой» или с прибавлением: «дурак-то мой». Но она участвовала во всем с ним заодно — он старался в городе, в суде или в судах, а она в деревне, и дураком она на самом деле, несомненно, не считала его потому, что в споре, в азарте иногда у нее вырывались о нем такие выражения: «Ну да! Уж Алексей Макарыч-то это знает!» Или: «Ну да уж если Алексей Макарыч-то за это дело возьмется, будьте покойны, ничего не поделают», и проч.
Видал я его чаще у деда, у которого были постоянно какие-то тяжебные дела, и их вёл ему, в качестве его поверенного или просто советчика. Мутовкин.
— А спосылать-ка завтра в город за Мутовкиным. — скажет, бывало, дедушка еще с вечера.
На другой день Мутовкин и является, зазябший, весь синий с дороги, потому что за ним посылали мужицкую подводу в одну лошадь, а он все двадцать верст от города ехал шагом или почти шагом.
— Замерз... а? — спросит дедушка.
— Замерз, Николай Федорович.
— Водки хочешь?
И, не дожидаясь ответа, дедушка кричит:
— Кондрашка, подай водки и закусить чего-нибудь.
Несмотря на то, что дедушка высоко ценил судейский ум и судейскую опытность в делах Мутовкина, он, однако, при всех постоянно подсмеивался над ним.
— Ну, — скажет, — рассказывай, какие там у вас, в городе, новости, какие еще плутни вы там придумали?
Мутовкин все это переносил и, по-видимому, нисколько на это не обижался: сидит и сам же смеется, хихикает или рассказывает, действительно, какую-нибудь еще новую плутню, — не свою, как он уверяет, а чью-нибудь, — но так тонко ее понимает и смакует при этом, что видно, что он весь в ней, что это его жизнь.
— И как это только на вас грозы никакой нет. Погодите, вот приедет новый губернатор, он вам задаст, всех вас под суд упрячет! — продолжает дедушка.
А Мутовкин только сперва глупо-глупо так посмотрит на него, дескать, за что же тут, я не понимаю, а потом весело улыбнется и глаза сделает хитрые-прехитрые.
— Ты сколько раз, — продолжает дедушка, — под судом-то был?
— Восемь, — скромно отвечает Мутовкин.
— И все чист выходил?
— Да за что же, Николай Федорович! Ведь если человек ничего не сделал, за что же судить-то его?
— Рассказывай! Это уж особое к тебе милосердие дворян, что они еще выбирают тебя всё.
— А страдаю-то я за кого? Все за господ дворян же, за них же, за их дела...
— А ты за нехорошие дела не берись.
— Не берись!
— Да, разумеется.
— Ах, Николай Федорович, и как вы это говорите! Ну как я не возьмусь, если, примерно, вы меня призовете и скажете: «обделай мне это»...
— Я тебе никогда этого не скажу.
— Знаю-с. Да я к примеру так.
Но и дедушка и все подсмеивались над ним так только, потому что люди смеются, а как крупные помещики, от которых зависело его избрание на баллотировках, вновь избирали его в ту же должность заседателя и с делами своими всё обращались к нему: очень уж сами-то они все плохо знали законы, что можно и чего нельзя, да и вообще и так были слабы по части грамотности.
III
У Мутовкиной имение было очень небольшое, даже собственно, по-тогдашнему, не имение, а просто хутор — десятин сто земли, две семьи крестьян и одна семья дворовых, которая вся и служила при доме и при усадьбе, исполняя обязанности кучера, повара, садовника и разных ключниц, скотниц, горничных, птичниц и проч.
Но в подмогу им те помещики, дела которых вел Мутовкин, отдавали ему в виде вознаграждения во временное пользование или одиночек — мужчин и женщин, или иногда и целые семьи.
Положение этих несчастных — помню рассказы об этом — было самое ужасное. Мутовкин сам жил постоянно в городе, находясь на службе, или вот так разъезжал по помещикам в качестве их поверенного или советника, а хозяйством и всем в деревне или на хуторе заведовала Анна Ивановна. На этих несчастных, присылаемых к ней во временное пользование, она смотрела прямо как на жертв своих и не только обременяла их всякой работой, но еще, отпуская домой по окончании срока пребывания их у ней, обирала, что называется, до нитки.
Как ни мало могли интересовать все эти разговоры о порядках у Мутовкиной нас, детей, но, вслушиваясь в некоторые из этих разговоров, интересовавшие почему-нибудь нас, мы невольно вдумывались в эти рассказы, и они запечатлелись у нас в памяти. Разговоры нянек, горничных между собою, которые мы не могли не слышать, дополняли наши представления о мутовкинских порядках.
— Такой другой госпожи во всем уезде нет, да и в губернии во всей, пожалуй, не сыщется, — говорили они про нее.
— Жадна уж больно.
— Ненасытная совсем... И жалости в ней к человеку — никакой.
— Совести-стыда никакого.
Я помню рассказ один няньки — ей тоже кто-то рассказывал — о том, как Мутовкина разбирала сундук или мешок какой-то горничной, присланной ей в услужение каким-то помещиком, дела которого вел ее муж, и как она при этом отобрала у этой несчастной и взяла себе разные ее тряпки, не побрезгав даже и этой скудной наживой...
Но это я, однако ж, привожу здесь вовсе не потому, чтобы это было чем-то особенным, исключительным в характере самой Мутовкиной, — это очень многие тогда делали, то есть рылись в сундуках у горничных и даже отнимали у них разную дрянь, — я упоминаю здесь об этом обо всем просто как об общем фоне, на котором в памяти у меня вырисовываются те или другие картины или отдельные сцены. Мутовкина была только мизернее, циничнее, неопрятнее других, и оттого, глядя на нее или слушая ее, больше возмущалось нравственное чувство в нас, детях, и мы лучше и легче все это запомнили — только...
Имением своим и своими людьми Мутовкина распоряжалась совершенно самостоятельно, не спрашивая ни согласия, ни советов и указаний своего мужа. У них были даже из-за этого имения друг с другом ссоры. Сперва это именьице было его, но потом он как-то перевел его на ее имя. У него было какое-то опасное тогда дело, по которому он мог поплатиться каким-то большим для него денежным начетом или штрафом, взысканием, и у него могли это именьице его отобрать или продать, — так вот, чтобы этого не могли с ним сделать, он и перевел его как-то на имя жены.
Но потом опасность эта миновала, он благополучно избег ее, «отсудился» от нее, как тогда говорили, хотел было опять перевести имение на свое имя, но жена уж не соглашалась на это, не отдавала ему назад имения, постоянно с мужеством и очень ловко, говорили, отражала все его подвохи и нападки.
Это все, однако ж, тоже между прочим, так как и это все было в то время вовсе не в редкость, и у кого в семьях это происходило, семейному счастью семьи нисколько не мешало, напротив, и делалось-то это все в интересах семьи, ее безопасности и обеспеченности, и если над этим смеялись, то лишь над отдельными какими-нибудь случаями этой борьбы супругов, а самый факт, мотив таких ссор и борьбу супругов все уважали и рассматривали как заботу их о целости имения и об обеспечении детей. Так и теперь Анна Ивановна находила много сторонников, которые сочувствовали ей в ее упрямстве не отдавать обратно мужу его имения.
— Помилуйте, и к чему? Избави господи, опять попадется, что ж, тогда снова переводить ему на жену.
— Глупости! Как это служащему человеку на свое имя имение держать...
И даже прямо, в силу этих взглядов, смотрели на его желание получить имение обратно от жены как на предосудительное дело, как на доказательство того, что он не заботится о семье, по легкомыслию его, хотя все знали, что какой уж он легкомысленный!..
IV
Таково было общее отношение к Мутовкиным всех соседей и всех знавших их; но совсем иначе на них смотрела наша тетенька Клавдия Васильевна, или тетя Клёдя, как мы все ее звали, или «благодетельница», как называла ее Анна Ивановна Мутовкина.
И я не думаю, чтобы по характеру своему тетенька и в глубине своей души, оставаясь, так сказать, наедине с своей совестью, смотрела на Мутовкиных иначе, то есть с тем же оттенком некоторой брезгливости, как смотрели на них все. Напротив, по всему, что мне известно, тетенька, будучи связана с Мутовкиной некоторой общей с нею деятельностью и видя притом постоянное ее усердие, энергию и удачливость в предприятиях самых смелых, иначе и не могла на нее смотреть, то есть иначе, как с самыми дружескими к ней чувствами...