— Если будут спрашивать: чьи, — как отвечать прикажете? — спросил сметливый, а может, и догадавшийся о таинственности нашей поездки, кучер.

— Так и говори, как есть на самом деле, — отвечал ему отец.

Мы все трое вышли из тарантаса, отец отворил незапертые ворота, и вошли в сад.

Направо и налево, очевидно вдаль и вокруг всего сада, шла аллея из старых, развесистых, обросших мохом у корней, берез. В какую сторону повернуть, куда пойти по ней — направо или налево? Мы постояли и пошли направо. В саду ни души, тишина мертвая. Жара уже спала, солнце склонялось к заходу, и косые лучи его прорезывали и золотили густую листву. Мы шли, в лицо нам веяло прохладой, запахом глухой крапивы, медовика, кашки, сорных трав, обильно и густо заполнявших куртины запущенного сада.

Мы шли все дальше. Этой длинной березовой аллее, казалось, конца не будет, и все ни души, даже признаков человека, что он был здесь; грабель, лопат, скребков — ничего не было видно. Дорожки совсем заросли травой, их, очевидно, и не чистили даже с самой весны.

— Неужели никого нет? Ну как это все вздор?.. Ему дожно донесли, или это бог знает еще когда было? — проговорил отец и добавил: — А! Василий Николаевич?

Тот вскинул плечами и проговорил:

— Пойдемте дальше. Это, может, дальний самый конец сада, и запущен он у них. Там, дальше, что будет...

Вслед за тем мы увидали: далеко впереди каких-то два рабочих с граблями на плечах перешли поперек дорожку, по которой мы шли.

— А! Вон люди! — вырвалось радостно у отца.

Мы прошли еще немного и увидели большую, широкую поляну, не то куртину, уставленную копнами скошенного сена. По этой поляне росли редкие, старые, наполовину засохшие и разодранные бурей яблони. Посередине поляны стояла телега, запряженная лошадью, и на эту телегу человек пять мужиков накладывали совсем уж сухое сено. Мужики сняли шапки, поклонились нам и, все еще не покрываясь, с удивлением смотрели на нас: откуда мы взялись и кто мы такие?

— Бог помочь! — крикнул им отец и свернул в куртину к мужикам.

Мы с Василием Николаевичем — за ним.

— Здравствуйте, ребята! Что, сено накладываете? — продолжал отец. — Уж высохло? Хорошо?

— Точно так, сено, — отозвались мужики.

— Вы, что ж, одни тут в саду? А управляющий тут или в поле?

— Он там вон, с бабами...

Мужики кивнули вперед, вдаль.

Там, действительно, виднелись люди.

Отец не то поклонился, не то поправил фуражку, и мы пошли туда куртиной, прямиком.

Вдали мы скоро увидели нескольких мужиков, баб и кого-то с ними в синем — в поддевке или в сюртуке, какие носили в то время мещане, городские купцы, — очевидно, управляющего. Там, оттуда, нас тоже увидели и смотрели на нас: откуда это мы, кто это, что за люди?

Отец шел крупным шагом по скошенной траве, по рядам не собранного, но уж сухого сена. Я торопился поспевать за ним.

Вот мы подошли уж близко. Средних лет человек в синем, внимательно все время смотревший на нас, должно быть узнал отца, снял картуз и распустил подобострастную улыбку на лице.

— А мы у вас тут в саду заблудились, ехали из города, да захотелось пройтись, устали и заблудились. Здравствуй, — сказал отец, раскланиваясь с ним.

Человек в синей поддевке сделал еще более подобострастное, ласковое лицо и отвечал ему что-то вроде того, что сад, действительно, большой, обширный и, не зная его хорошо, легко можно заблудиться...

— Ты управляющий?

— Точно так-с.

— А Назар Павлович (Емельянов) дома, у себя?

— Никак нет-с. В другом имении, в Малиновке, верст десять отсюда будет.

Пять-шесть баб и столько же мужиков сгребали сено. Видимо, это были не те, которых нам нужно.

— Что это вы запоздали как с покосом? — заговорил отец.

— Да так-с, все некогда было. В поле работы много было.

— Пить хочется. Нельзя ли у вас тут яблоков что ли, купить? У вас сад сдан? — спросил отец.

Управляющий точно и невесть какую услыхал радость, засуетился весь и хотел куда-то поспешно идти, но отец остановил его, заметив, что мы сами пойдем, лишь бы он нас только проводил, где шалаш арендаторов сада.

— Устали, ехали долго, ноги хочется размять.

Управляющий, показывая путь, пошел сбоку, несколько держась позади отца, а мы с Василием Николаевичем еще шага на три, на четыре позади их. Мы вышли из куртин на внутреннюю, шедшую, очевидно, посреди сада, широкую липовую аллею и сейчас же увидали на ней четырех женщин или девушек в каком-то странном уборе, в каких-то хомутах, с цепями на шее, чистивших скребками дорожку.

— Это что такое? — делая удивленное лицо и всматриваясь в них, воскликнул отец.

— Ослушницы-с. Противницы. Господской воле не покоряются, — со вздохом и скороговоркой ответил управляющий.

Что дальше говорил ему отец, что тот отвечал отцу, я уж не слушал. Я уставился на этих несчастных и оторваться не мог от них. Женщины эти или девушки были прикованы на цепи к громадным чурбанам, дубовым обрубкам, и волочили их за собою, ухватившись обеими руками у хомута за цепь, на которой они как бы сидели верхом, так как она проходила у них между ног.

— Пойдемте же, не отставайте, они уж ушли, — позвал меня Василий Николаевич.

Тут только я очнулся и увидел, что отец и управляющий уже отошли от нас шагов на тридцать.

— А как же... А их-то? — спросил я.

— После это. Не говорите, — тихо ответил мне письмоводитель и все торопил, чтоб мы догнали отца.

Когда мы догнали его, они разговаривали.

— Все-таки это жестоко, — услыхал я, говорил отец.

— Уж такова господская воля...

— И давно это они у вас в таком виде?

— Да с месяц уж, пожалуй, будет. Две сдались, покорились...

— Ведь Назару Павловичу-то уж, пожалуй, стыдно, ведь он старик...

— Об этом уж мы не смеем рассуждать... Их приказание должны исполнять... — с подобострастием отвечал управляющий.

Невдалеке завиднелся шалаш, запахло лежавшими в ворохах яблоками. Мы все подошли и начали пробовать и выбирать себе яблоки. Арендатор-мещанин стоял без шапки. Отец хотел заплатить за яблоки, но управляющий энергично воспротивился этому, говоря, что это будет оскорблением господину Емельянову и что он будет сердиться на него, управляющего, если узнает, что мы покупали яблоки...

— Ну, хорошо, пускай это будет взятка с тебя, — сказал отец.

Управляющий, довольный своей любезностью, весело смеялся.

— А теперь ты нас проводи, — сказал отец, — а то мы опять у вас тут заблудимся.

Управляющий спросил, у какого выхода стоят наши лошади, отец сказал ему, и он нас повел новой дорогой туда.

— Ну, а на ночь вы их куда же деваете? — спросил отец.

— Это кого? Ослушниц? — переспросил управляющий.

— Ну да.

— Да теперь, потому что как лето, тепло-с, в сарай на ночь запираем.

— Расковываете их на ночь?

— Нет-с, не приказано.

— Это дворовые девушки всё?

— Точно так-с. Кузнеца Филиппа одна, другая садовника, а еще две, сестры, Ивана-доезжачего дочери.

— Жестоко, жестоко, — повторил отец.

Мы подходили к садовым воротам, где стоял наш экипаж, оставалось уж недалеко, и было видно у ворот много народу, мужиков. Это, очевидно, уже подъехали понятые и ждали нас.

Я чувствовал, что приближается решительный момент, и посматривал то на отца, то на шедшего слева, почти рядом с нами, управляющего. Удивление, недоумение было на его лице при виде этой толпы мужиков, обступивших пустой наш тарантас и болтавших с кучером, с жандармом. Когда мы подошли уж совсем к воротам и увидавшие нас мужики-понятые отступили от тарантаса и поснимали шапки, управляющий поспешно отворил ворота и остановился, не выходя из сада, чтобы пропустить нас. Но отец ваял его левой рукой за руку, повыше кисти, и увлек его за собой из сада.

— Снимай армяк... возьми его! — в волнении сказал отец жандарму.

Тот мгновенно преобразился, и я уже увидел его в форменной фуражке, в мундире, держащим управляющего сзади за обе руки почти у самых плеч. Управляющий, бледный, с свалившейся на землю фуражкой, с раскрытым ртом, с выпученными глазами, стоял и молча трясся, как в лихорадке.