— Да ей-то он нравится? Он тебе не говорил?

— Говорил.

— Что говорил?

— Она просватана была там за кого-то из астафьевских дворовых...

— А он покупает ее себе?

— Да ведь господа же ее имеют право продать... Я, ей-богу, не понимаю этого... Что же это такое? Того нельзя, этого нельзя... Что же тогда можно-то?

Тетенька хоть и продолжала улыбаться, но это была уже не улыбка совсем, а нечто страшное, от чего жутко становилось даже и совсем посторонним людям, которые ни в чем от нее не зависели.

Потом мы пошли ужинать, и, я помню, за столом все время никто почти не проронил ни одного слова. Тетенька кушала, по обыкновению облизывая губы и улыбаясь, с ямочками на щечках, поглядывала на нас, как бы удивляясь, с чего это, дескать, они все прикидываются такими справедливыми и чувствительными.

За год до этого, тоже весной, когда у нас была тетенька Клавдия Васильевна, приезжал к ней Илья Игнатьевич, рассказывал, что он окончательно обстроился, обзавелся всем, и, кланяясь, просил ее и всех нас сделать ему честь приехать к нему на молебен, по случаю новоселья, «откушать чаю». Погода была хорошая, Илья Игнатьевич считался достойным человеком, посещения такие были в обычае, и к нему поехали. Это было тоже очень ранней весной, но по снегу еще, и мы отправились все в двух больших простых санях.

Он встретил нас, как самых почетных гостей, на крыльце, с непокрытой головой, в одном праздничном своем сюртуке, сам высаживал нас из саней. Во флигельке его — он состоял весь из двух комнат, с маленькой передней и еще какой-то комнаткой — были уже гости: один малоземельный помещик, какой-то чиновник из города в форменном сюртуке с ясными пуговицами и «батюшка» с дьяконом, приглашенные служить молебен.

Илья Игнатьевич показывал нам обе свои комнатки, в которых, я помню, меня поразило обилие образов в разных фольговых ризах с красными, синими и желтыми бумажными розанами вокруг венчиков, с лампадками в виде фарфоровых голубков, и необыкновенное множество раскрашенных лубочных картин духовного содержания по стенам. Я все ходил и рассматривал эти картинки и читал под ними надписи. По стенам, вдоль всех стен, стояли сундуки, окованные железом и жестью и покрытые сверху домашней грубой работы коврами.

— И с чем это у тебя все эти сундуки? — несколько раз полюбопытствовала спросить его тетенька Клавдия Васильевна.

— С разным скарбом, матушка-сударыня, — отвечал ей Илья Игнатьевич.

— Холостой ты, не женатый, а сколько у тебя сундуков.

— Да, матушка-сударыня, для хозяйства все нужно, — отвечал он.

Но тетенька ему не верила. Он как-то оставил нас, пошел распорядиться насчет молебна или закуски, и она сказала матушке:

— Никогда я не думала, что у него столько добра всякого. Ты посмотри-ка, восемь сундучищ каких наворовал.

— Клавденька! Уж и наворовал, — ответила ей матушка.

— Да откуда же он мог столько набрать всего?

— Мало ли... дарят, сам покупает. Он человек домовитый, расчетливый, бережливый.

— Нет, это любопытно, — продолжала тетенька, — и кому все это после его смерти достанется...

Действительно, эти две комнаты его и кроме сундуков были полны-полнехоньки всяким добром. На стенах, повешенные на гвоздях и прикрытые белыми простынями, висели какие-то шубы и даже лисьи женские салопы, много разного платья; в створчатом шкафу, когда он отворил его, что-то доставая, мы увидели много посуды столовой, стаканов, рюмок хорошего хрусталя и даже серебро: столовые и чайные ложки, подносы накладного серебра, и проч., и проч.

Тетенька ходила, посматривала и все удивлялась.

— Смотри-ка, смотри-ка, что у него всякого добра, — говорила она матушке.

— Домовитый человек.

— Нет, откуда это у него все?

— Собирал, копил.

— Да ведь это всё хорошие вещи.

— Что же хлам-то ему собирать.

— Да ведь это денег стоит.

И опять:

— Не понимаю, откуда это у него все?.. И кому это после достанется все?..

По окончании молебна, когда батюшка обошел весь дворик, причем и мы вслед ходили тоже, и окропил все постройки и всю скотину святой водой, Илья Игнатьевич и закуску нам подал тоже совсем приличную, доброкачественную, и подал ее как человек бывалый в помещичьих домах, знающий и понимающий все.

Тетенька все только удивлялась. Это чувство до такой степени поглотило ее всю, что под конец, когда вдруг Илья Игнатьевич явился с бутылкой шампанского, завернутой, по обычаю тогдашнему, в салфетку, и пробка щелкнула, — тетенька даже не утерпела и всплеснула ручками.

— Каков мой бывший мужик-то! А? А ведь когда на волю откупался, каким сиротой представлялся. Последние, говорит, соки вам отдаю, последние крохи... А он — вон он какой!..

Когда наконец мы уезжали с этого новоселья, все, по обычаю, что-нибудь подарили Илье Игнатьевичу, то есть матушка подарила ему корову, отец какую-то лошадь, сказав, чтобы он за ней присылал или приезжал сам, а нам дали с сестрой по новенькому золотому, которые мы передали ему; тетенька же до отъезда к нему, еще дома отложившая, чтобы дать ему, три новеньких золотых, ничего ему теперь не дала.

Назад я ехал в тех же санях, где сидела и тетенька, и слышал, как она чуть не бранилась, выведенная наконец из терпения этой всей картиной его благополучия.

— Нет, каков? А?.. А прикидывался-то каким? Надул меня... Надул... — все повторяла она.

— Тебе-то что, Клавденька? — возражала ей матушка, вероятно желавшая ее успокоить. .

— Ничего... Ничего... — злобно отвечала ей тетенька.

— Ведь не твое это все. Если он и нечестными какими манерами это все нажил, так ведь и не у тебя же. Ведь ты ничего от этого не потеряла.

Тетенька, волновавшаяся так в начале дороги, под конец даже замолчала — самое опасное состояние ее раздражения. Когда она замолкала, плохо было вызвавшему это ее состояние...

На другой день к нам явился благодарить за посещение, а кстати и взять подаренную ему корову и лошадь, Илья Игнатьевич.

Тетенька встретила его уже как ни в чем не бывало, как будто она и не раздражена против него. По-прежнему с веселенькими глазками улыбалась, на щеках были ямочки, и она спокойно говорила с ним о делах, справляясь, когда он поедет по такому-то и такому-то ее поручениям.

Тетенька при покупке людей придерживалась всегда такого правила. Мутовкина, Илья Игнатьевич или другой кто доносил ей, что у такого-то помещика или такой-то помещицы имеется столько-то людей для продажи; тетенька выслушивала, подробно расспрашивала, за что, по какому поводу их продают, каких они лет, знают ли какие мастерства, и проч., и проч., и давала от себя письмо к тому помещику или к той помещице, которая продавала людей. В этом письме, с которым ехал сводчик, тетенька просила прислать ей выписку из ревизской сказки об этих людях и объявить ей решительную за них цену. Вместе с тем тетенька просила до поры до времени хранить от этих продаваемых людей готовящуюся им судьбу в тайне. Она иногда требовала этой тайны на некоторое время и после того даже, как они были проданы, то есть купчая на них была уже совершена и они принадлежали уже ей, и только всё еще жили, ничего не подозревая, у своего бывшего господина.

Тетенька имела на это основание и делала это потому, что не могла же она каждого отдельно купленного ею человека отправлять с нарочной подводой и под караулом, в цепях, за триста с лишком верст в Саратов. Она дожидалась партии и тогда отправляла уже всех зараз. Обыкновенно она требовала для этого оттуда, из Саратова, своего старосту, и он устраивал целый поезд с накупленными людьми и сам ехал с ними. Поэтому известие о его появлении в нашей стороне всегда смущало весь околоток, потому что при тайне, с которой тетенька вела эти дела, никто не знал, не продан ли уж он ей или его отец, мать, брат, сестра, дочь, сын.

Когда, таким образом, тетенька получала все нужные ей сведения о покупаемых ею людях и цена была подходящая, она давала сводчику денег на задаток, и он ехал опять и привозил ей уже расписку, что в задаток за таких-то и таких-то «мне принадлежащих крепостных моих людей» получил столько-то. А затем уж в условленное время тетенька съезжалась с продавцом в городе, отдавала ему остальную следующую с нее сумму, и они совершали купчую. Иногда, впрочем, она давала на это доверенность Мутовкиной или ее мужу, и они уж от ее имени все это там в городе совершали.