Он был тоже помещик — не сам он, а жена его: он был женат на чьей-то вдове, у которой было где-то, в нашем же уезде, имение, но они там не жили, а жили в городе, куда за ним и посылали, если было что нужно.

На другой день, вот после того, как ночью слышали голос «Андрюшки», проскакавшего назад из города, по предположению, с доктором, когда мы только что утром отпили чай и хотели с Анной Карловной идти заниматься в классную, доложили, что приехал этот Богдан Карлович Нусбаум, а вслед за тем, в качестве домашнего человека, он и сам явился в столовую.

Он вошел, по обыкновению, шумно, сейчас же засмеялся своим притворным смехом и в одно и то же время начал здороваться с матушкой — отца не было дома — и шутить с нами.

— Богдан Карлович, вы от Петра Васильевича? — спросила матушка.

— От Петра Васильевича, — отвечал он, и вдруг сделал серьезное лицо, перестал смеяться, оставил нас и сел к столу.

Матушка и Анна Карловна посмотрели на него вопросительно.

— Плохо... Там очень плохо.... — наконец выговорил он. И сейчас же добавил: — Только не «эта», не то, что вы думаете. У «нее» еще ничего нельзя сказать, что такое... Ну, может быть, будет маленький тифик... Но кучер и потом этот лакей...

Матушка и Анна Карловна смотрели на него с величайшим любопытством и недоумением, не произнося ни слова.

Богдан Карлович, сказав это, тоже замолчал и, поглядывая на нас через свои очки, постукивал пальцами по столу.

— Да... очень плохо может кончиться, — повторил он.

Матушка наконец сказала:

— Да что такое?

— Вы разве не знаете? — удивился Богдан Карлович.

— Ничего;

— Петр Васильевич их страшно наказал... Так нельзя наказывать... Ну, они виноваты, зачем послушались ее, поехали через лед, их можно было наказать, но не так...

— И что ж теперь? — проговорила матушка.

— Я не знаю. Кучер, может быть, уж умер теперь. Я уехал...

Богдан Карлович, помолчав немного, опять побарабанил по столу и спросил: где отец, скоро ли он придет, все ли у нас здоровы?

Анна Карловна, ну, вы идите, ведите их в классную, — сказала матушка, видимо желая наедине и подробнее расспросить Богдана Карловича: она это всегда так делала, к крайнему нашему неудовольствию.

— Да... да... — повторил он. — Ну, а что они? — указывая на нас головой, говорил доктор, — ничего?

— Ничего, слава богу.

— Ну, впрочем, я у вас сегодня пробуду, успеем, — сказал Богдан Карлович, намекая на то, что он успеет нас осмотреть и теперь не задерживает нас, можем идти в классную.

Анна Карловна встала и увела нас.

Из столовой в классную надо было идти через ту комнату, где висел дядин портрет верхом на лошади. Проходя мимо, я с каким-то странным чувством посмотрел на него — долго, пристально...

И сестра Соня и Анна Карловна были — может, мне казалось — тоже в каком-то странном состоянии...

Мы наконец уселись, и гувернантка начала нам диктовать. Этот прием она всегда делала, когда хотела сразу занять нас, чтобы мы не разговаривали и чтоб ей было свободно думать и не разговаривать с нами: никаких программ и распределений занятий у нас, конечно, не было.

Я писал, а слышанное у меня не выходило из головы. На каком-то перерыве я наконец не выдержал и спросил:

— За что же он их так наказывал?

— Кого? — не сообразив вдруг, сказала Анна Карловна.

— А вот кучера и лакея.

Но Анна Карловна уж спохватилась и сухо ответила:

— Это не ваше дело.

— Ведь «она» им велела ехать... — продолжал я. — Чем же они виноваты?

— Это не ваше дело, я вам сказала.

Она начала диктовать, и мы опять принялись писать. Снова через несколько минут наступил перерыв, и опять не совладал с собою — я весь был поглощен этой мыслью — и спросил:

— Ну, а если они умрут?

— Кто? — сказала Анна Карловна и, не дожидаясь моего ответа, поняв, о ком я говорю, сказала:

— Если вы не перестанете и будете продолжать, я пойду и скажу мамаше, что вы мешаете, не даете заниматься и Соне.

Я писал крайне невнимательно, наделал массу ошибок, Анна Карловна возмущалась, и когда нас позвали из классной завтракать, — мы оставались в классной и по окончании занятий, она почему-то не выпускала нас, — Анна Карловна, идя с нами, пригрозила мне, что скажет обо всем матушке. Но я нимало не был этим смущен. Меня гораздо больше занимала мысль, не услышу ли я за завтраком от Богдана Карловича еще чего-нибудь.

Но, к удивлению нашему, Богдана Карловича за завтраком не было. Отец с матушкой уж сидели за столом. Отца я не видал еще сегодня и потому подошел к нему поздороваться.

— А где же Богдан Карлович? — спросил я.

— Он уехал в Прудки. За ним присылали. Он сегодня опять приедет, — ответил мне отец.

Оба они — и отец и матушка — сидели смущенные. Лакей, подававший кушанье, был тоже особенно как-то серьезен и ходил совсем неслышными шагами. Анна Карловна не пожаловалась на меня: она сразу поняла, что теперь не момент...

Мы молча, почти не проронив ни одного слова, позавтракали, и когда встали, матушка сказала Анне Карловне, чтобы мы пошли в сад погулять, где просохли дорожки, и чтобы она только посмотрела, крепкие ли у нас калоши и, вообще обувь.

— А если они не будут слушаться и станут ходить, где мокро, вы тогда скажите мне: я другой раз не пущу.

— Слышите, — обретясь ко мне, внушительно заметила Анна Карловна.

— А что? Он разве не слушается? — проговорила матушка.

— Так... я вам после скажу, — ответила Анна Карловна.

Как это всегда бывает весною, сад, еще каких-нибудь три-четыре дня до того покрытый весь лужами и местами даже не растаявшим еще снегом, теперь был почти весь уже сухой. На дорожках еще кое-где стояли лужи, но куртины, покрытые старой, желто-серой прошлогодней травой, были уже совсем сухие. Анна Карловна и мы пошли по куртинам, по этой старой сухой траве. День был чудесный, солнечный; было даже жарко: нас страшно кутали всегда.

Пробираясь из одной куртины в другую, мы дошли до дорожки, пересекавшей нам путь; на ней стояла почти сплошная лужа. А там, дальше, казалось так хорошо, там такие сухие, просторные куртины, а главное — там дальше наша любимая скамеечка, на которой мы всю зиму с самой осени еще не сидели. Мы долго искали сухого перехода и хотели было отказаться совсем от мысли попасть туда, как вдруг увидали, что идет оттуда, из того конца сада, наш садовник Михей. Он был в длинных сапогах, и он нас выручил: принес каких-то обрубков, дощечек, откуда-то соломы, камышу, которым на зиму обвязывают от холода и от зайцев молодые яблони, и Анна Карловна перешла по этой импровизированной плотине через лужу, а нас с сестрой он перенес туда на руках.

— А как же, Михей, мы назад-то перейдем? Ты придешь, перенесешь их опять? — спросила его Анна Карловна.

Михей замялся, видимо хотел что-то сказать и не говорил.

— Мы с полчаса там погуляем и придем опять сюда, — продолжала Анна Карловна.

Но Михей, пожимаясь как-то нерешительно, объявил нам, что сейчас идет к отцу проситься, чтобы он его отпустил на сегодня в Прудки.

— Ведь за этим за самым Дмитрием, которого Петр Васильевич засекли-то, моя дочь замужем, — сказал он, — хочется посмотреть ее, что она и как там все это...

— А уж он умер разве? — живо спросил я.

— Умер, сказывают, — ответил Михей. — И Василий-лакей помирает. Человек этот, который сейчас с Прудков за доктором приезжал, сказывал...

Я помню, меня при этом как-то словно надавило чем в темя и потом застучало в висках...

Со мною это иногда и теперь бывает в случаях, сильно чем-нибудь меня взволновавших, и потому я живо помню и понимаю то, что тогда со мною было...

Анна Карловна пришла в смущение от этакого неожиданного разговора его с нами, растерялась даже, что-то ему ответила, — чтобы он кого другого прислал со двора нас перенести или чтобы еще наложил поскорее соломы и тростнику, и мы тогда перейдем сами, что-то вроде этого, — и поспешила с нами от него.