— Неужели, — помолчав немного, продолжал я, — все это так и кончится? Ничего дяде за это не будет?

— Вот если вы будете об этом рассказывать, я маменьке скажу, — проговорила Анна Карловна и добавила: — А еще говорите, что вы любите дяденьку Петра Васильевича.

Я вдруг остановился, — мне раньше никак не приходил в голову этот вопрос: что, я люблю его и теперь или нет?.. И, странное дело, я вдруг, и к удивлению своему, ощутил в себе какую-то в этом отношении пустоту: я не заметил, как это произошло со мною. Мне было все равно — до него мне теперь не было никакого дела, даже скорей неприятное что-то шевелилось во мне, когда я стал себе представлять его. Я представлял себе встречу свою с ним, как мы встретимся с ним после «всего этого». И, по обыкновению, под этим первым впечатлением спросил:

— А отчего он не едет к нам после этого?

— Ему просто неловко, — сказала Соня.

— Он не смеет!.. — проговорил я.

Анна Карловна повела плечами.

— Вас он, вероятно, боится!

Я ей ничего не ответил...

Когда наконец пришел Михей и стал, оговариваясь и извиняясь, открывать нам парники, я попробовал было начать с ним разговор о его внуках, но тут уж Анна Карловна меня решительно остановила, сказав по-немецки, что если я не перестану, она сейчас же пойдет к матушке, все ей расскажет и притом откажется гулять со мною.

— Вы не умеете совсем вести себя, — по-немецки говорила она.

— Да что ж такого? Я только спросил его о его внуках. Ведь это же все знают, — попробовал я ей представить свои объяснения.

Но она не стала меня слушать и повторила опять, что, если я не перестану, она сейчас поведет нас в дом, откажется больше гулять со мною и все передаст матушке.

— Довольно уж! — говорила она решительным тоном. — Довольно уж! Ходите, расспрашиваете всех, все узнаете, рассказываете, что за это вашему дяде будет... Довольно!.. Слава богу, только все кончилось, это устроили, а вы опять начинаете. При ком-нибудь начнете рассказывать — из этого еще история может выйти.

— Я никому не рассказывал. Кому же я рассказываю?

— Довольно! Я говорю — довольно.

Она была раздражена даже — я не понимал, ей-то что за дело? Какое у нее чувство? Ей дядя представляется точно обиженным, все на него точно понапрасну восстают, и он от этого может еще пострадать...

Мы уже подходили к дому, как вдруг впереди точно из земли выросли и шли к нам навстречу отец и с ним дядя, в одном форменном военном сюртуке (был жаркий весенний день) и в фуражке. Отец шел, по обыкновению заложив назад руки и опустив голову, а дядя, напротив, с каким-то небрежно-рассеянным и в то же время надменным видом и что-то ему говорил.

Мы так и остановились. Анна Карловна не знала, что ей делать, куда идти, и оглядывалась по сторонам, но свернуть было некуда, и к тому же и они уже подошли к нам, были в каких-нибудь десяти — пятнадцати шагах перед нами.

Отец поднял голову и увидал нас, что-то сказал в сторону дяди, и они оба молча приближались к нам.

— Вы домой? — подойдя, спросил нас отец.

Анна Карловна что-то ответила. Я помню как сейчас, я смотрел на дядю, не сводил с него глаз. Он мне показался бледным, и у него как-то повисли усы. Он прежде их закручивал, а теперь они у него висели книзу, и от этого в лице у него явилось какое-то болезненное, пренебрежительное выражение.

— Здравствуй, — сказал он, нагибаясь и вскользь целуя меня.

Но это все произошло в одну минуту. Они, не останавливаясь с нами, прошли далее. Я могу сказать, что я не понял тогда совершенно ни того, что я ощущал, ни своих чувств к дяде, которыми я, однако, был в этот момент в высшей степени взволнован. Когда я оглянулся, отец с дядей были уже далеко за нами, и я мог заметить, что они опять продолжают что-то говорить и отец идет по-прежнему, заложив руки назад и с опущенной головой.

У детей — я заметил это — почти у всех, до известного возраста, есть привычка, когда кто-нибудь их поцелует, — вытереть губы потом. Нас от этого останавливали, говорили, что это даже невежливо перед тем, кто нас поцеловал, точно мы брезгаем им; но это все равно ни к чему не вело. Я помню, я удерживался сейчас же, первый момент, при поцеловавшем меня утирать губы, но всегда или уходил вскоре и утирал их, или тут же отворачивался за чем-нибудь, как-нибудь нагибался, чтобы не видали, и все-таки их утирал. Эта привычка у всех почти детей, какое бы они ни получили воспитание. Вся разница только в том, что от одного поцелуя они утрутся один раз и, так сказать, мимоходом, слегка, а от другого несколько раз и тщательно.

Я очень тщательно утерся на этот раз после дядина поцелуя, даже нарочно тщательно, и так, чтобы Анна Карловна могла это видеть...

Но она ничего не сказала, и мы прошли в дом.

Матушка нас встретила как-то рассеянно и, к моему удивлению, была даже как будто в довольном и совершенно покойном, чуть не веселом настроении. Это меня удивило, показалось загадочным, и я все смотрел на нее, не скажет ли она чего, не узнаем ли мы чего. Но она, не обращая на нас внимания, позвала Анну Карловну и, уйдя с ней в другую комнату, начала ей что-то рассказывать.

— Дядя когда же, давно приехал? — спросил я у кого-то из прислуги.

— Нет-с, сейчас только перед вами.

— Один? — почему-то спросил я.

— Одни-с.

К обеду отец с дядей вернулись из сада. Я сел не рядом с дядей, как всегда, а нарочно против него и все смотрел на него. У меня и теперь еще осталась привычка, если я слышал что про кого или узнавал, искать потом у него на лице, выследить это слышанное. Так и теперь, я все искал на лице у него следов этого всего, что там, в Прудках, произошло...

Но дядя за обедом был совершенно покоен и с важностью рассказывал о Петербурге, говорил о несомненно в недалеком будущем предстоящей войне и о каком-то князе.

— Ты, значит, все время будешь при нем теперь? И в случае похода, войны? — спросила матушка.

— Конечно, при нем, — ответил он.

Тут, за обедом, из разговоров их мы поняли, что дядя получил какую-то бумагу из Петербурга, что его вызывают, дают ему какое-то блестящее назначение и он уезжает туда на днях...

Дядя рассказывал обо всем этом, делал предположения, строил планы. Матушка, видимо, была рада всему этому, и главное, кажется, потому, что уезжает отсюда.

«А что же «мадама», тоже с ним уезжает или остается здесь? — соображал я и чуть-чуть один раз не спросил об этом. — И потом, как же эта вся история, так, значит, и в самом деле кончена?»

После обеда Анна Карловна увела нас играть в детскую, а матушка с отцом и с дядей остались в гостиной, куда все перешли тотчас после обеда.

Я помню, меня присутствие дяди у нас, то есть самый факт того, что он у нас, здесь, и, может статься, уедет, с нами не простившись, нисколько этот раз уж не занимал, не интересовал. Мне гораздо больше хотелось знать об этой его «мадаме», где она, что с ней, останется ли она здесь или уедет с ним, и потом вот эта история с засеченными им кучером и лакеем — неужели это так и кончится все и ничего не будет — похоронили их, и конец...

Поэтому, когда к вечернему чаю из детской мы пришли в столовую и дяди там уже не было, это меня нисколько не удивило, не встревожило. Я только спросил, уехал ли он? Мне сказали: «Да».

— Совсем уж... в Петербург?

— Нет, еще пока к себе, в Прудки.

— А в Петербург скоро?

— На этих днях.

— А у нас уж не будет?

— Неизвестно, если успеет. На всякий случай он уж, впрочем, со всеми простился.

И затем матушка как будто сама про себя сказала:

— И слава богу, я так за него рада...

Анна Карловна с доброй, кроткой немецкой улыбкой посмотрела на нее и, вероятно чтобы доказать свое сочувствие, — вздохнула.

Через несколько дней мы узнали, что дядя уехал из Прудков...

Время шло своим порядком. Весна быстро меняла, как всегда это бывает, картину за картиной. Везде уже была зеленая трава; все деревья стояли в листьях. В доме у нас уж давно были выставлены все двойные рамы, и окна целый день почти стояли открытыми. Мы, как только кончали свои занятия, шли в сад с Анной Карловной — весь день, за исключением трех-четырех часов, что сидели в классной, были в саду.