— Ничего, сударыня, теперь легче.

— Вот что, Степанушка, — сказала она. — Петр Васильевич приехал, был сегодня у нас. У него повара нет в Прудках. Ему нужно недели на две, пока он достанет себе...

Степан молчал.

— Так ты можешь пока послужить ему?

— Воля ваша-с.

— Да нет, мы тебя не принуждаем. Если можешь и хочешь — послужи.

— Воля ваша-с, как прикажете, — повторил Степан.

— Да не как прикажете, а хочешь ты?

— Отчего же-с, — как-то нерешительно и как бы не договоривши чего, сказал он.

— Так вот...

Степан вздохнул, кашлянул в ладонь.

— Да ты что? — спросил его отец.

— Я ничего-с... Вы уж только сделайте милость, защитите, если что... от Петра Васильевича... если гнев какой будет, или от Максима Ефимова, или... от мадамы... может, по-питерскому будут требовать что, а я не знаю...

— О нет, — воскликнул отец, — этого ты не бойся! Этого я не позволю, да Петр Васильевич и сам это хорошо понимает.

— А то отчего не услужить — готов стараться, — сказал Степан, повеселев уж.

Дальше в разговоре он спросил еще что-то и осведомился, кто там будет у Петра Васильевича заведовать столом, и назвал при этом опять «мадаму».

«Кто это такая?» — соображал я и в уме у себя перебирал, кто бы это могла быть? Про кого это он говорит все: «мадама», и матушка и отец его понимают, по крайней мере ничего ему на это слово не возражают, — значит, они знают, и это слово, в виде действительного существа, живет в Прудках. Но кто эта личность, она, эта «мадама»? До сих пор ни о какой «мадаме» в Прудках мы не слыхали.

И вдруг, под впечатлением этих соображений и заключений, не подумав хорошенько, кстати это будет или некстати, я брякнул:

— Мама, а как эту дядину «мадаму» зовут?

Она оглянулась вдруг на меня, сделала большие глаза:

— Что ты сказал?

Я повторил, смущаясь.

— Им спать пора... Анна Карловна, уведите их, — сказала матушка вместо ответа мне. А когда я подошел прощаться к ней, она добавила: — Никогда ты не в свое дело не суйся. Никакого тебе дела до этого нет. И пожалуйста, ни к кому с такими глупыми вопросами не обращайся...

Я понял из этого, что если не это, то есть не эта «мадама», то что-нибудь к этому очень близкое и было главной причиной того странного, натянутого отношения между матушкой и отцом с одной стороны и дядей с другой, которое я застал в угольной, когда пришли пить чай. И, разумеется, эта «мадама» с тех пор не выходила у меня из головы; я вспоминал про «мадаму» всякий раз, как вспоминал про дядю, а не вспоминать его каждый день я не мог уже по одному тому, что в гостиной у нас висел его портрет и я знал, что сам он, оригинал этого портрета, находится от нас в нескольких верстах, в своих Прудках.

На следующий день, отпуская нас кататься, матушка сказала Анне Карловне:

— Так пожалуйста же.

— Да, да, — отвечала Анна Карловна. — Мы поедем по Козловской дороге[34].

— А отчего же... разве не в Прудки? — живо спросил я.

— Нет, не в Прудки, — коротко и сухо ответила матушка и добавила: — А если не хочешь, то и никуда не поедешь. Мне оставалось только замолчать и покориться, что я и сделал. Убеждение в действительной причине всего этого, в той причине, которую я предполагал, то есть что всему виною «мадама», во мне окончательно окрепло.

Последняя неделя великого поста, то есть страстная, для нас всегда бывала самой любимой неделей в году: ее мы ждали, к ней готовились все, и не одни мы, дети, а и большие: торжественность Святой не была бы так полна и велика, если бы ей не предшествовала неделя приготовлений, хлопотливой суеты, пачкотни — неделя знакомых и все-таки неведомых, радостных ожиданий... В доме у нас, с среды, начиналась эта особенная жизнь, которая все усиливалась, как пульс в своем биении, продолжаясь до самой заутрени светлого праздника: тут только, отправив куличи и пасхи святить в церковь — это была целая экспедиция, — все наконец на короткое время давали себе сладостный роздых, чтобы собраться с последними силами для уборки лично уж себя самих, причесаться, умыться, одеться в праздничное платье и в таком виде ехать тоже в церковь или дома ожидать возвращения поехавших туда с куличами и пасхами; это все совершенно знакомо и понятно людям, проведшим свое детство в деревне, и мертвый, ничего не выражающий звук для тех, кто вырос в городе...

В четверг, по обыкновению, матушка уехала к обедне в церковь, когда мы еще спали, или, по крайней мере, еще не вставали и не выходили к чаю. В доме все шло своим порядком, по заведенной программе. Матушка всегда говела на страстной неделе. Так было и на этот раз. Анна Карловна, заместительница матушки в этих случаях, отрываясь то и дело с ключами, чтобы что-нибудь отпереть и потом запереть, напоила нас чаем, причем, вместо сливок, нам дали малинового варенья; отец, по обыкновению, ушел куда-то — он уходил всегда в это время, когда в доме поднималась уборка и чистка, на гумно или на конюшню. Наконец приехала матушка из церкви, и мы сразу заметили по ее лицу, по ее мине и по ее голосу — она в таких случаях говорила совсем уж как убитая страданиями, — что что-то такое случилось там, в церкви, или дорогой, когда она туда или оттуда ехала, на возвратном пути. По обыкновению, мы ее поздравили с причащением, она поцеловала нас, вздохнула, что-то сказала Анне Карловне и прошла к себе в спальню. Но что-то такое с ней случилось, что-то такое она узнала — это было несомненно. Это было заметно по Анне Карловне — у нее в этих случаях делалось тоже такое же почти выражение в лице и, кроме того, поглядывая и наблюдая, всегда собирала нас прежде всего вокруг себя и никуда не отпускала, точно боясь, чтобы мы не узнали чего, не услыхали, не спросили бы кого-нибудь о том, что нам знать вовсе не нужно.

Вскоре после ее приезда пришел и отец; матушка вышла из спальни в гостиную, где были и мы с Анной Карловной, и мы услыхали их разговор.

— Ермил сказывал, «эта» была там? — спросил отец.

— Да-а, была, — отвечала матушка и вздохнула.

— Ну и что же?

— Разодетая... На Петра Васильевича лошадях, парой в дышловых санях, с лакеем...

— Одна?

— Одна... А с кем же еще? Этого вот только недоставало, чтобы с Петром Васильевичем.

— Ну и...

— Она стояла, знаешь, направо, где кружка за клиросом. Я не смотрела на нее; так, взглянула только...

— Видная, красивая?

— Глаза хорошие...

— Держала себя прилично?

— Да. Все молилась. Несколько раз на колени становилась. Дьякон просвиру ей вынес.

— Ну, это...

Отец кивнул головой: дескать, это, что же, понятно...

Матушка и отец, заинтересованные разговором, не заметили, вероятно, что мы слушаем, а Анна Карловна сама была вся настолько поглощена тоже тем, что слышала, что забыла на это время про нас, и мы всё от слова до слова услыхали и догадались, конечно, о ком они говорят.

— Ты поедешь? — сказала матушка.

— Просил. Надо, — ответил отец.

— После обеда?

— Да, конечно... хотя он и просил к обеду.

«Я попрошу, чтоб он меня взял с собой», — догадался я, но сейчас же сообразил, что об этом и думать нечего.

За обедом отец сказал, чтоб ему запрягли лошадей, он поедет к Петру Васильевичу в Прудки. Я, как ни был уверен, что меня не возьмут, притворился, что ничего не знаю и не понимаю, и сказал:

— Возьми меня. Ведь ты ненадолго, ты скоро назад?

Но ни отец, ни матушка ничего мне на это не ответили.

— Ведь все равно мы кататься поедем, — сказал я.

— Нет, сегодня вы не поедете: некогда и не с кем — Ермил отпросился сегодня, — сказала матушка.

— Ну вот я бы с папой...

Но меня точно никто не слыхал. Я понял, что никакая моя попытка ни к чему не приведет, и, оставив это, замолчал.

Отец вернулся поздно домой, когда мы уже спали, и что он в этот день рассказывал матушке — мы ничего не узнали. Но назавтра и в следующие за тем дни нам удалось услыхать несколько отрывков из их разговора, и из этих отрывков я узнал, что «она» очень красивая, «держит себя необыкновенно скромно», «понимает каждый взгляд Петра Васильевича», «никем не командует», «в доме совсем как чужая», «должно быть, получила кое-какое образование» и «одно неприятно, что она ходит точно виноватая...». Из разговоров матушки с Анной Карловной, разговоры которых сейчас же прекращались, как только замечали, что мы слушаем их с сестрой, и оттого не из разговоров собственно, а из коротеньких отрывков отдельных фраз, намеков поняли, то есть я, по крайней мере, понял, «что при характере Петра Васильевича это долго не продолжится, и вообще она несчастная», «хотя он и бросает на нее деньги теперь и показывает вид, что ее любит...».