— Ну как же так?

— Очень просто. Надо знать его. Это такой человек...

Тетя Липа очень часто получала от него письма и как-то в это время, после получения одного из них, сказала, что дядя Никандр Евграфович собирается в Москву.

— А сюда будет? — спросили ее.

— Не пишет...

Отец задумался и, улыбаясь, сказал:

— Последнее средство хочет испытать — жениться на купчихе!..

Матушка стала смотреть на тетю Липу. Та молчала.

— Да, печальный конец, — продолжал отец, — но его надо было ожидать.

Тетя Липа молчала.

— Да он пишет тебе об этом что-нибудь? — сказала наконец ей матушка.

Тетя Липа заплакала.

— Ну, дети, идите гулять, что вы тут сидите, нечего вам тут слушать, обратилась к нам матушка, заметив, что мы вовсе не нужные тут свидетели этой тяжелой, неприятной сцены.

Мы с сестрой ушли.

Но такие разговоры начинались теперь почти каждый день, и хотя они никакого интереса нам, собственно, не представляли и мы вовсе не старались быть их свидетелями, но, тем не менее, присутствовали при них — сегодня при начале разговора, вчера при конце, и могли следить за ходом развития вопроса о женитьбе дяди в Москве на купчихе. Отец отгадал тогда верно. Дядя в самом деле ехал в Москву с этой целью и теперь был уже там, и оттуда к тете Липе приходили письма. Из разговоров мы узнали, что ему можно жениться не иначе, как на невесте с приданым не меньше миллиона...

— Да вы сами посудите, как же меньше-то ему можно, говорил однажды отец, — когда, у него одних долгов больше полумиллиона.

— Нет, меньше, — вступилась было тетя Липа.

— Ах, что ты говоришь, Липа. Ты точно ребенок.

— Да он же сам мне писал.

— Он сам не знает, я думаю, наверно, сколько он должен.

Тетя Липа, по обыкновению, замолчала.

— А чем же они жить будут после? Ведь если теперь одному ему не хватало никаких средств, что же будет тогда-то, когда он женится? Ведь тогда жизнь-то будет втрое, вчетверо дороже стоить...

— Он остановится. Он не будет больше...

— Дай бог, пора, кажется.

— Да это уж бог с ней, что она купчиха, и из них попадаются также иногда хорошие женщины, — соглашалась матушка, — самое главное, чтобы она только сумела его в руки взять... чтобы он остепенился при ней...

Таким образом, у нас мало-помалу все почти что уж примирились с тем, что дядя женится на купчихе, — факт признавался почти что уж совершившимся, и все желали только, чтоб ему попалась, по крайней мере, добрая жена, хорошая хозяйка.

Матушка, тетя Липа и даже отец приводили известные им примеры удачных браков в этом роде, когда, женясь, имели в виду сперва одни только деньги, а потом оказывалось, что им попадали и хорошие жены.

Но, тем не менее, рядом с этими добрыми соображениями, показывавшими, что дело женитьбы дяди на купчихе не вызовет особенного какого скандала, матушка и отец — разумеется, в отсутствие тети — говорили, что они замечают, что она последнее время стала какая-то испуганная, и это вовсе не оттого, что ее тревожит вся эта история, а есть этому какая-то другая причина, она о чем-то задумывается, у нее есть что-то такое в голове, чего она не высказывает, хранит про себя.

Но что?

В конце мая тетя Липа собралась, и довольно как-то неожиданно, поехать навестить некоторых общих наших родственников. Такие поездки вообще все делали, делала их и тетя Липа, и ничего в этом особенного не было; случайным казалась вот только эта неожиданность какая-то, нервная поспешность, с которою она собралась в дорогу. У нее был свой экипаж, свои лошади в Самодуровке, так что ее следовало только довезти до дому, а оттуда она уж и поедет, куда ей вздумается.

— Липа, а если письма получатся без тебя на твое имя, куда тебе переслать? Ты скажи приблизительно, где ты в какое время будешь, мы туда тебе и перешлем, — сказала ей матушка при самом уж прощании с нею, когда все тут стояли.

— Да куда?.. — нерешительно сказала она. — Вышли тогда все это к Свистовой. Я давно ее не видала, мне хочется ее проведать...

Но она сказала это как-то странно, и это странным точно так же показалось и всем. Это было тоже неожиданностью. Все знали, оказывается, о ее дружественных, приятельских отношениях с Свистовой, но она говорила все это время, что едет к родственникам, это совсем в другую сторону, а письма, между тем, просит переслать к Свистовой...

— Я объеду родных, а потом к ней заеду, у нее и поживу, — как бы в объяснение этой загадочности сказала тетя Липа.

Проводив ее, и матушка и отец высказывали опасения, как бы из этого ее пребывания у Свистовой не вышло еще чего-нибудь нехорошего для нее.

— Она такая расстроенная, возбужденная, а та уж совсем экзальтированная, тронутая почти, — ничего тут хорошего не может выйти, — говорил отец. — Я прямо-таки за нее боюсь...

Через несколько дней после отъезда тети Липы я сидел у отца в кабинете и читал какую-то историю Наполеона. Отец тоже в это время перелистывал какую-то книгу. Мне попался на глаза портрет Мюрата, и у меня вдруг блеснула мысль спросить отца о том, как попался его портрет к Свистовой, и я спросил.

Он ужасно удивился этому.

— Ты где ж ее видел?

— У тети Липы.

— Да разве она была там, когда вы там были?

— Портрет ее я видел.

— A-а!.. А я уж думал...

— Как он к ней попал?.. Портрет Мюрата к Свистовой? — повторил я, когда он, ничего не ответив мне, замолчал.

— Как попал? — раскрывая книгу, проговорил отец, — Это очень длинная история... — и опять замолчал.

— Она с ним познакомилась в Москве... И он сам ей этот медальон подарил с своим портретом? — продолжал я.

— Да... в Москве... сам подарил... Да ты-то откуда это все знаешь?

— Я слышал.

— Она от этого и такая... странная сделалась потом, — продолжал отец.

— Отчего это?

— А так... Она думала, что он женится на ней... а потом это расстроилось...

— Мюрат хотел жениться на Свистовой? — воскликнул я.

— Да, что ж тут удивительного? Она столбовая дворянка, прекрасно воспитанная. Да сам Мюрат-то кто был?

— Да ведь, по истории, он уж женат был. Его жена ведь сестра Наполеона была, — опираясь на свои знания, совершенно серьезно сказал я.

— Да ведь ей-то казалось, что он женится на ней. Ведь она совсем почти девочкой тогда еще была. Ей и пятнадцати лет не было еще тогда...

— Как бы я хотел ее видеть, — сказал я.

— Что ж тут хотеть? Несчастная девушка. Вся жизнь ее разбита... Почти полупомешанная...

— И все от этого?

— Все от этого.

Кто-то вошел к отцу или позвали его, — на этом разговор и кончился.

Вскоре, через несколько же дней, как тетя Липа уехала, пришли на ее имя письма, и между ними одно от Никандра Евграфовича. Надо было их ей послать, но куда их отправить? Приехала ли она уж к Свистовой? А может, они, эти письма, нужны, особенно от дяди?.. Но ввиду того, что тетя Липа так определенно сказала, чтобы письма ее пересылали к Свистовой, их туда и решили отправить. Для этого был послан садовник наш Ефим, которому зачем-то самому нужно было быть в бывшем тетином имении Павловке, а оттуда уж рукой подать и до имения Свистовой. Он и поехал с письмами туда.

Теперь я начал думать, когда приедет назад оттуда Ефим, я его расспрошу о Свистовой — он ее, несомненно, увидит, да и вообще он может что-нибудь знать о ней. Его жена из тетиной Павловки, а это близко. Наверное, он все знает, и его мне расспросить гораздо удобнее... Я с большим нетерпением ждал его возвращения. Наконец он явился и привез известия, что тетеньку Олимпиаду Евграфовну он застал там уже и, кроме письма, она приказала сказать, что скоро будет сама к нам. В письме, которое Ефим привез от нее, она говорила, — как мы это узнали из разговоров отца с матушкой, — что, слава богу, женитьба дяди в Москве на купчихе не состоялась. «И я очень рада, — добавляла тетя, — потому что это, может быть, будет даже и к лучшему».