— Тут-с, — коротко ответил староста.

— Ну-ка, отвори...

Староста стал разом, одновременно упираясь в обе половинки огромных дверей каретного сарая, отворять их. Прямо оттуда, из темноты, изнутри сарая, глянули на нас блестящие оглобли экипажей, кузова их, пахнуло запахом кожи, мази колесной. Но «их» не было видно. Не увидала их и тетенька, потому что спросила, ни к кому исключительно не обращаясь:

— Где же они?

— А вот тут, влево-то... вы взойдите в сарай... темно. Со свету-то не видно сразу, — объяснила ей Мутовкина.

Тетенька шагнула в сарай, за ней Мутовкина и за этой уж и я, со страхом заглядывая влево.

Там, в огромной, темной пустоте, виднелись на полу на подостланном сене, люди. Они начали вставать и загремели железом. Сюда, ближе к нам, сидели тоже на сене дети. Эти и не думали вставать, только смотрели на нас.

— Тут темно. Я ничего не вижу, — сказала тетенька. — Выйдите сюда, на свет.

— Выйдите сюда. Что вы туда забились? Сюда, на свет, выйдите, — повторил ее приказания староста, делая шага два к ним туда, в глубь сарая.

Из темноты один за другим начали выходить сперва мужики, потом бабы. Они все выстроились в ряд и молча, с серьезными лицами, смотрели на нас.

— Жили сперва у одних господ, теперь у меня будете жить, — обратилась к ним тетенька.

Молчание, ни слова...

— Будете хорошо жить, и вам будет хорошо, — продолжала тетенька. — А вот ты что это, — какой из них тут Анкудим? — Ей показали на самого небольшого мужика, лет сорока, худого, всклокоченного. — Ты что это вздумал дорогой рассказывать?

Мужик молчал. Некоторое время помолчала и тетенька.

— Ты что, этим лучше себе думаешь сделать? Вот из-за тебя одного и других пришлось заковать...

Анкудим, должно быть, хотел что-то сказать, встряхнул головой, повел плечами и сделал движение руками, которые он держал, закинув назад, но ничего не сказал и только зазвенел железом.

— За вину одного, а всем срамоту приходится принимать — хорошо это небось, — продолжала тетенька, — когда везли вас? Чьи это, спросят? Хороши, скажут, когда скованными приходится их везти...

Возле меня в это время вдруг кто-то глухо кашлянул, и так громко, на весь сарай. Так кашляют овцы летом от сухого корма — глухо и громко в то же время. Я обернулся. Обернулась также и тетенька. Анна Ивановна, стоявшая все время молча, тут заговорила, подходя к кашлявшему мальчику лет восьми или девяти, но речь ее была обращена к тетеньке:

— Ведь вот, брала я его, совсем здоровый был. А в город как привезла, кашлять начал... Что у тебя, хуже?

Она взяла его за руку — он сидел на сене — и потянула с полу. Мальчик стал вставать и опять кашлянул своим нечеловеческим кашлем.

Мутовкина вывела его совсем на свет, к самым дверям. Он исподлобья хмуро смотрел на нас. Волоса на голове спутанные, в сене; рубашонка гряаная-прегрязная...

— У тебя что? Что у тебя, кашель только? — спросила его тетенька.

Мальчик ничего не отвечал ей.

— У тебя что? Ты отчего кашляешь? — повторила она свой вопрос.

Мальчик опять кашлянул и страшно при этом вытаращил глаза, точно вот-вот сейчас подавится.

— Совсем здоровый был... Что ж я, с ума сошла, что ли, взяла бы его такого? — повторила Анна Ивановна.

— Да что у него? В горле вы посмотрите у него, — сказала тетенька.

Мутовкина взяла мальчика за голову, вывела из сарая совсем на свет и начала смотреть ему в рот.

— У нас в селе ноне мор на них, — заговорила вдруг одна из баб, стоявших в ряду с мужиками, тоже купленная, — их за весну-то что померло уж...

— Анна Ивановна! Ты слышишь? — закричала тут тетенька. — Ты слышишь, что баба-то говорит?

Мутовкина бросила ребенка и поспешила к тетеньке.

— Ты слышишь? Ты что же это мне заразных накупила-то? Заразу разводить? Вот она! Отличилась! Очень благодарна! Очень за это благодарна! Это мило!.. Заразных детей мне накупила! Что я с ними буду теперь делать тут?

— Матушка, благодетельница! Что такое?..

— Благодетельница, что такое? — дразнилась тетенька. — Вот что, такое, ты послушай-ка, что баба-то вон говорит.

— Что такое? — металась Мутовкина.

— Вот послушай-ка... послушай...

Баба повторила, что у них в деревне много детей ныне весной от этой болезни перемерло. Начнут кашлять, покашляют дня три и умирают.

— Благодетельница! Врет она. Что ж, Раиса Павловна-то продавая, разве скрыла бы это? Разве посмела бы она вам, благодетельница, продать, если бы у нее в самом деле зараза на деревне была.

— Да вот же, тебе продала, а ты, не спросив, не расспросив, и денежки ей сейчас: нате, мол, извольте, нам таких и надо... Что я с ними буду делать теперь? Что у него там в горле-то? Ты смотрела?

— Да ничего. Так только, побелело как будто...

— Побелело! Ну вот и есть...

Мальчик, пришедший со двора опять в сарай, снова кашлянул, громко, глухо, страшно... И опять таращил при этом глаза, точно давился.

— Как же его везти? — говорила тетенька. — Он еще умрет дорогой. Они останавливаться должны будут, хоронить его, это целая история. Кто это выправлять все будет? Ни один поп дорогой не похоронит...

— Ну, тут пока его оставить можно? Не сбежит, — предложила было Мутовкина, но тетенька не отвечала ей даже на это, вероятно находя это недостойным ответа, да того несообразно.

Староста, молчавший все время, тут вдруг спросил:

— Ехать-то нам когда?

Тетенька помолчала немного и сказала:

— Да так, я думаю, пообедайте и поезжайте; а что?

— Ничего, матушка, довезу...

— А если дорогой...

— Ничего. Не извольте сомневаться.

Мальчик стоял тут же перед нами, слушал все это и смотрел на нас.

— Не извольте беспокоиться. Ничего-с... Если и грех случится дорогой, — ничего, не извольте беспокоиться...

Тетенька вопросительно, но с доверием посмотрела на него, помолчала и проговорила:

— Я не знаю, как же это тебе... здешних дать... здешние подводы... или послать вольных нанять... у государственных крестьян.

— Нанять лучше, — сказал староста, — Здешний народ-то...

И не договорил.

— Да уж это... уж насчет того, как здесь-то распущены! — докончила его мысль тетенька.

— Нанять лучше... — повторил опять староста.

Тетенька пошла из сарая, за ней Мутовкина и староста, предварительно хотевший было затворить опять дверь, но потом передавший это дело мужику-подводчику, а сам поспешил за тетенькой, которая что-то говорила дорогой.

Я оглянулся. Мужиков, баб, стоявших в глубине сарая, не было уж видно, но мальчик с кашлем стоял, и его скрыла у меня из глаз затворяемая подводчиком дверь...

— Ты что ж меня не позвал? — спросила меня Соня, когда я явился в сад к ней и гувернантке.

— Ах, какая страсть! Ты знаешь, один мальчик должен умереть дорогой... Они все, должно быть, умрут. У них в деревне, откуда их привезли, зараза, и они все там умирают. Он так кашляет... ах, как он кашляет...

Анна Карловна, гувернантка, глаза на меня при этом вытаращила. Няньки наши обе тоже ахнули.

— И это она вас к ним с собою водила?! — воскликнула Анна Карловна. — Вы с ней были там?

— С тетей, — ответил я.

— И она вам позволила?

— Она не знала.

— Вот этого только и недоставало! Это хорошо! Нет, я сегодня же обо всем в Москву напишу. Нет, иначе я ни за что не отвечаю.

Няньки тоже были в страшном волнении.

— Как же он кашляет? — спросила сестра.

— Страшно. Знаешь, как овца. Только еще громче... И Анна Ивановна смотрела в горле у него — говорит, там побелело все.

— A-а!.. И она вас там держала все время с собою! А! Каково!.. — восклицала гувернантка.

Вскоре за нами пришел из дома лакей и позвал нас завтракать.

Мы поднялись с ковра, на котором все сидели, и молча пошли к дому.

— Мутовкина тут еще? — спросила гувернантка у человека, пришедшего звать нас.

— Тут-с.