Зато и Анна Ивановна была не только верный слуга для тетеньки Клавдии Васильевны, но и восторженная ее почитательница. Она положительно смотрела на тетеньку как на идеал женщины — идеал, до которого ей, при ее малых средствах, необразованности, отсутствии положения и связей, да еще при такой «подлой» фамилии, как выражалась она про себя, — никогда, во веки веков не достичь, что бы она ни делала и как бы ни трудилась. Тетенька, в ее представлении, была орлом, который свободно носился и низко над землей, схватывая всякую мелкую добычу, и свободно парил в высоте, оттуда высматривал добычу и потом падал на нее со всей стремительностью и неотразимостью...

Бывая у нас ежедневно почти, когда к нам приезжала и гостила у нас тетенька Клавдия Васильевна, Мутовкина сидела, ходила, смотрела на нее и говорила с ней совсем как очарованная.

— Ишь, у Анны Ивановны-то совсем дыхание в зобу сперлось, — говорили про нее наши няньки, смотря на нее, когда она беседовала с тетенькой.

И действительно, во всей фигуре ее, в выражении лица и в глазах было всегда столько восторга и умиления, хотя в то же время было и что-то страшное...

Наши няньки, глядя на них, говорили:

— Опять, должно быть, Клавдия Васильевна научает ее порешить кого...

В свою очередь, и тетенька выражала ей любовь и вообще нежные чувства, что тем более должно было быть для Мутовкиной ценно, что она их никому не расточала, так как их было мало у нее.

Бывало, когда сидят они вдвоем у тетеньки в комнате, долго толкуют, рассуждают, читают какие-то бумаги, рассматривают планы, тетенька — видим мы в отворенные двери — встанет, пройдется по комнате, достанет из шифоньерки леденцов, себе положит в рот и ей тоже даст...

А иногда отсыплет их несколько, завернет в бумажку и даст ей, чтобы она потом дома дала полакомиться и детям своим, тетенькиным крестникам.

А когда тетенька летом бывала у нас и к ней являлась, по ее делам, Анна Ивановна, они иногда в сад уходили для деловых разговоров. И долго ходят всё по дорожкам, остановятся иногда, говорят или присядут на скамеечку и сидят, — тетушка говорит, дает ей наставления, а она слушает.

А подойдем мы к ним, они или замолчат и переменят разговор, или тетенька прямо скажет нашим нянькам:

— Ну, идите, гуляйте... Это вы нарочно их подводите, узнать хотите, о чем мы разговариваем.

— Помилуйте, матушка, — оправдывается нянька, — они сами увидали вас, их не удержать...

— Не рассказывайте... Знаю я...

И всякий раз, возвращаясь из сада, тетенька срывала несколько яблоков, если они в то время были уж спелые, и дарила их Анне Ивановне, с тем чтобы та отвезла их своим детям. А если не было яблоков, то набирала с нею вместе малины, вишен, крыжовнику и это посылала с нею ее детям.

Она несколько раз, я помню, дарила также этим ее детям и деньги — по новенькому золотому, — которые тут же почти вырывала у них из рук их мать Анна Ивановна, говоря, что они, пожалуй, еще потеряют, хотя это было и не похоже на них...

Сама Анна Ивановна, после такой милости со стороны тетеньки, ловила у нее ручку, чтобы поцеловать, но та не давала, и она целовала ее в плечико; детям же тетенька протягивала очень охотно ручку, и они ее целовали, как-то съежившись при этом и по нескольку раз, как будто не могли оторваться от такой сласти...

Что за дела такие были у тетеньки Клавдии Васильевны с Анной Ивановной и вообще что так связывало их, за что они любили так друг друга и стояли одна за другую, мы знали довольно смутно, полагая лишь, что тетушка поручает Анне Ивановне какие-то свои дела и она их ей всегда верно и честно исполняет. Мы даже знали, что эти дела заключаются в каких-то переводах или пересылках мужиков из одного тетенькиного имения в другое, из одной губернии в другую. Но о самом характере таких дел, то есть, в данном случае, о самой их сущности, и о том, чем эти дела обусловливаются, чем сопровождаются, вообще что это такое за дело, мы не имели ни малейшего тогда понятия.

— Мама, да что такое Мутовкина ей делает? — спрашивали мы матушку.

— Ах, там дела разные по тетенькиному имению...

И уж только после долгих расспросов однажды сказала:

— Тетя земли много пустой купила в Саратовской губернии, так ей мужиков туда послать надо...

— Как это послать, откуда это Анна Ивановна ей этих мужиков может набрать, — ничего этого мы не понимали.

Няньки тоже отвечали как-то уклончиво на наши расспросы об этом, хотя у них иногда и вырывались такие выражения:

— Отольются им обеим эти слезы...

— Кому?

— Да тетеньке-то с Анной Ивановной.

— За что?

Няньки ничего не отвечали или вздыхали и говорили, что когда-нибудь мы всё это поймем, а теперь нам об этом нечего знать, и просили, чтобы мы об этом ничего не говорили ни матушке, ни отцу.

Очевидно и несомненно, что тут было что-то нехорошее и запрещенное, чего мы не должны еще пока знать, но что именно?

Так бы, вероятно, все эти «дела» и остались для нас неразрешенной загадкой, по правде даже и мало интересовавшей нас, детей, а когда впоследствии мы узнали бы их, в чем они заключались, но, не увидя их и не прочувствовав в детстве, — они сошли бы для нас мертвым звуком, под ничего не выражающим названием заселения дальних, степных имений.

Но я их, эти дела, видел... Я увидал их, понял и хорошо почувствовал, благодаря случайному совсем обстоятельству — отъезду отца и матушки на месяц в Москву.

У нас была какая-то, нам, детям, неизвестная совершенно, дальная родственница — бабушка или тетушка, даже и этого не знаю хорошо, — которая постоянно жила в Москве. Но отец и матушка очень хорошо знали и очень любили и, изредка хотя, но все же переписывались. Судя по письмам, которые получались от нее и читались потом и при нас вслух, и она их тоже любила.

Родственница эта давно уж изъявляла желание видеть и матушку с отцом и нас всех и просила приехать к себе или в Москву, если зимою, к ней в дом, или если летом, то в ее подмосковную, где она любила жить с самой весны. Поездка туда давно была решена, но все откладывалась под разными предлогами из года в год. Наконец родственница написала категорическое и необыкновенно чувствительное письмо, в котором говорила и о том, что поездка эта не бог знает какое уж трудное дело, что если они не едут, то, значит, в них нет надлежащих к ней родственных чувств, а между тем она уж слабеет, чувствует, что ей недолго осталось жить, что она хотела бы распорядиться насчет оставляемых ею имений, дома и денег и проч., — и отец с матушкой решили наконец немедленно к ней поехать, как только после полой воды просохнет и установится настоящий уж летний путь. Железных дорог тогда не было, и потому это обстоятельство, то есть хорошая дорога, при семидневной езде до Москвы, было очень важное. Так ответили и родственнице, что явятся к ней тотчас, как установится путь. По каким-то причинам или соображениям нас, детей, однако, не брали с собою, хотя родственница выражала в своем письме живейшее желание нас видеть. Настоящею причиной этого, кажется, было опасение, как бы мы не заболели дорогой и вообще наше здоровье, за которым смотрели и которое берегли я уж не знаю как — «как зеницу ока», по любимой поговорке наших нянюшек. Сборы в дорогу и разные соображения и распоряжения насчет того, как за нами смотреть, куда нас пускать, куда не пускать, и проч., и проч., начались еще задолго, недели за две до отъезда матушки с отцом в Москву.

Гувернантка наша, немка Анна Карловна, и няньки наши получали каждый день всё новые и новые дополнительные наставления насчет всякой могущей встретиться с нами случайности: болезни какой, несчастья, и проч., и проч. Матушка с отцом первый раз уезжали вместе, покидали нас так надолго и уезжали на такое далекое от семьи расстояние.

Наконец все соображения и распоряжения были кончены, дорога также просохла, сделалась вполне годною для дальней поездки. К крыльцу подвезли дорожную огромную карету и отпрягли ее. Тут она будет стоять дня два, покрытая белым холстинным чехлом, пока будут в нее, то есть в бесчисленные ее сундуки, не спеша и осмотрительно все укладывать, что надо взять с собою для такой дальней дороги и потом для Москвы.