— Ну что, Дарьюшка?
— Плоха, сударыня... — отвечала нянька. — Ждут Богдана Карловича.
Сказала она это и опять повела на нас глазами, и на этот раз уже как-то настоятельно, так что ее требование удаления нас или, по крайней мере, уединения матушки с ней одной для выслушивания ее рапорта матушка заметила и поняла и приказала нам с сестрой идти гулять по дорожкам перед террасой. Она сказала это таким тоном, что я понял, что никаких возражений тут делать не следует, — все будет напрасно.
— Ну, все равно я завтра же все узнаю, — с досадой говорил я Соне, когда мы пошли с ней. — Завтра, как пойду удить рыбу со Степаном, все и узнаю.
— Он знает? — спросила сестра.
— Все.
— Да ведь няньку в Прудки разве к «ней» посылали? — спросила сестра.
— К «ней»... «Она» умирает. И садовника Михея внук у нее. «Она» упросила-таки отдать его ей...
И гуляя перед террасой (все ближе и ближе к ней) и потом из разговоров в этот вечер за чаем отца с матушкой, хоть и отрывочно, но многое все-таки я узнал из подробностей, привезенных нянькой. Во-первых, «она», действительно, безнадежно больна — не встает: «точь-в-точь как Клавдия Васильевна» (тетка, которая давно когда-то умерла в чахотке), потом все только и думает о том и говорит, что как бы она была рада и счастлива, если бы ей, как только она выздоровеет и поправится, позволили бы хоть на минуточку одну приехать к нам — она хочет что-то много-много рассказать матушке... Потом, что за ней приставлена Максимом Ефимовым (управляющим) ходить девка Малашка, которая все-все, с кем бы и о чем бы она ни говорила, докладывает ему, и он, таким образом, все знает, а ей нет никакого покоя, душа ее не покойна, так как перед ней целый день торчит человек — враг ее...
Но самое важное, что мы или, по крайней мере, я узнал, — это было то, что матушка остановилась на мысли «как-нибудь на днях самой к ней поехать»... Это было такое радостное, такое хорошее, милое для меня известие, что на первых порах я чуть не кинулся на шею обнимать матушку... Отец тоже говорил об этом — отрывками, я слышал, — как о факте самом обыкновенном, не представляющем ничего удивительного. Их занимало гораздо больше обсуждение того обстоятельства, что как бы этим не повредили ей в глазах дяди Петра Васильевича, который, не было в том никакого сомнения, «бросил ее» и будет рад очень случаю в чем-нибудь заподозрить и к чему-нибудь придраться...
Эта неожиданная в отношении к ней перемена, начавшаяся с посылки туда няньки, кроме радости принесла еще мне и массу забот и стараний разгадать и узнать, как и почему это все произошло и, по-видимому, неожиданно, вдруг. Я объяснил просто жалостью — она жалостлива и чувствительна была, матушка, и потом безнадежным ее состоянием. Она уже была, по общим отзывам, полумертвая, «не жилица», дни ее сосчитаны, так что уж перед ней что-то еще изображать из себя, сводить какие-то с ней счеты? Другое бы было дело, если бы она была здорова, в фаворе у дяди, он бы был в нее влюблен, она бы царствовала в Прудках, — ну тогда, конечно, и речи не могло быть о каком-нибудь не только приближении к себе, но и о допущении к себе... А теперь что ж!..
Я помню, я и тогда представлял это себе так же ясно, как понимаю это и теперь. Конечно, эта перемена произошла от вышеуказанных причин и соображений. Недоставало еще только, чтобы считались с полумертвыми уже...
XIII
Действительно, на другой день, сейчас же после обеда, в карете, нагруженной всякими гостинцами для больной, четверкой, с ливрейным лакеем на запятках, со всей пышностью и торжественностью, какая только была возможна, матушка отправилась одна в Прудки. Она, кажется, не хотела, чтобы кто-нибудь из наших домашних был свидетелем ее встречи с Акимовой. Настроена она была серьезно, понимала, что делает решительный шаг, какого она еще в своей жизни не делала, — приходила в соприкосновение с «такой» личностью, — но она была вместе с тем исполнена и сознанием своего христианского подвига и оттого имела вид кроткий, покорный, как подобает «несущей крест».
Я почему-то сообразил и даже решил про себя, что если после всего того, что произошло на этих днях, я теперь попрошусь, чтобы она меня взяла с собою, — она меня возьмет. Но я, к удивлению моему, ошибся — именно к удивлению, — хотя она и сказала мне, взглянув на меня пристально и с грустью:
— Нет, сегодня нельзя. Другой раз как-нибудь...
Я оставил, не стал приставать, настаивать, но зато во мне явилось с этих пор сознание законности моего права проситься туда поехать завтра, послезавтра, «когда-нибудь другой раз». Значит, не сегодня только, а когда-нибудь, другой раз, можно. Это было огромное для меня приобретение.
Матушка там пробыла до самого вечера и приехала оттуда совсем как больная, утомленная до изнеможения.
— Ах, — усаживаясь на террасе, повторяла она все только Анне Карловне. — Ах, что это такое, если бы вы видели...
Она почти уже не стеснялась нас, рассказывала о «ее» болезни, в каком, по-видимому, и даже наверно, безнадежном «она» состоянии; какая «она» показалась ей добрая, сердечная, кроткая: «все простила и сама сознает свое положение», — какая, наконец, должно быть, она красавица была: «глаза и теперь, до сих пор, удивительные!..»
Только некоторых соображений — не фактов, а именно соображений, которые делала и обсуждала матушка с отцом по ее поводу, — мы не слыхали; но эти их разговоры меня почему-то даже не особенно и интересовали: масса открыто рассказанных подробностей требовала столько раздумья, что и с этим я едва справлялся. А главное — признание факта подлежащим или, по крайней мере, доступным для открытого и общего обсуждения... Чуть ли не с того же вечера я начал задавать и матушке, и няньке, и Анне Карловне вопросы о «ней», и если не на все из них мне отвечали, говорили иногда, что это не мое дело, до меня не касается и проч., то ни разу меня за это не остановили или не сказали, чтобы я молчал, не расспрашивал об этом. Это совершилось как-то по молчаливому соглашению всех между собою, как необходимое последствие того, что наделал дядя и что, живя всем вместе, никак невозможно было одному скрывать от других, хотя бы эти другие и были еще только дети.
Так, матушка с отцом и при нас подробно обсуждали поведение, в отношении ее, Максима Ефимова, приставившего ходить за ней «девку Малашку» — этого «шпиона в юбке». Отец тут же решил завтра послать за Максимом, и этот Максим, действительно, к нему явился. И хотя я при этом свидании отца с ним не был и, что они говорили, во всех подробностях я не знал, но вечером на другой день, за чаем, отец с матушкой, разговаривая об этом, высказывали при нас с сестрой свое сожаление, что не сообразили, — как это не могли догадаться? — что Максим так поступает по приказанию дяди, иначе он не стал бы обо всем доносить, то есть писать ему в Петербург, а следовательно, напишет или уж написал, что в Прудки к ней приезжала матушка, а сперва присылали няньку, и все проч...
Они не боялись и делали при нас разные соображения, даже и насчет того, что подозрительным им кажется и самое лечение ее Богданом Карловичем — другом и единомышленником управляющего, с которым у него вечно какие-то общие дела по предприятиям торгово-промышленного свойства, обоим им одни и те же люди должны, и проч.
— Да, но уж это... — говорила матушка.
— Ты думаешь, если это так, то Петр Васильевич тут ни при чем? — говорил отец.
— Да, я думаю.
— Максим на все способен, Богдашка тоже... А Петр Васильевич ничего знать не знает, но будет очень рад, что так все кончилось и он отделался от нее...
Читатель может себе представить, как все это ложилось на мою детскую душу и какие понятия укладывались в голове обо всем окружающем, так же как и что это за окружающее было!..
Раз поступивши так решительно, матушка дальше уж не стеснялась и ездила к Акимовой в Прудки почти каждую неделю, а иногда и два раза в неделю. Она приезжала иногда оттуда и привозила известия, что ей как будто лучше сегодня и «вообще она как-то покойнее»... Матушке удалось даже поместить к ней свою горничную — Максим не смел же ей, сестре своего барина, противоречить в этом, — а «девку Малашку» она удалила. Но эти все подвиги ее, точно так же как привоз ей варенья, разных пирожков, сдобных булочек и проч., не много помогали. С одной стороны, болезнь, а с другой — Максим Ефимов делали свое дело. О дяде же не было ни слуху ни духу.
