— Как бы они не разболтали там?

— Они ничего не знают: куда, как, зачем, — ответил отец.

Я не выдержал и спросил:

— А мы к самому Емельянову в дом?

— Нет, его там нет, — сказал отец.

— Так к кому же?

— К нему в сад, — усмехаясь, ответил мне отец и вдруг посмотрел на меня и сделался серьезен, не то задумчив.

— А вот я взял тебя, — начал он, помолчав немного, — да, кажется, напрасно это сделал...

У меня душа ушла в пятки. Ну как он раздумает, не возьмет меня? Мы вернемся в Семеновку, и он меня там оставит у тестя Василия Николаевича... а потом, на возвратном пути, заедет за мною... а то попросит доставить меня обратно домой...

Все это вдруг мелькнуло и перемешалось у меня в голове. Но лошади летели, и я молчал. Не хотел ли отец возвращаться в Семеновку, чтоб не терять времени, не опоздать, или передумал, нашел, что ничего, что он взял меня с собою, но только он очень скоро начал опять говорить с письмоводителем...

— Я думаю так сделать, — говорил он, — мы подъедем к саду, знаете, там ворота есть у дороги, войдем в них и пойдем по саду, как будто ехали мимо, устали, жарко, и захотели пройтись, отдохнуть, яблоков купить... «Они», Б — в пишет, все у «него» в саду содержатся, работают там в этом уборе...

— Можно навести разговор, спросить так, стороной, о них. Где они, дескать, мы слышали... — посоветовал Василий Николаевич.

— Да, наверное, и без этого увидим, встретим. Чего приказчику-то опасаться? Их уездный предводитель — приятель Емельянова, да и нет его вовсе теперь здесь, он в Москве живет. Исправник, становой и т. д. — все куплены, свои люди... Ах, ужас! — заключил отец.

— А потом как же? — спросил письмоводитель.

— А потом — в Т — ов. Сейчас же их, «в этом же уборе» самом, как выражается Б — в. Вон с ним, — отец кивнул на жандарма, — на тройки их, и марш!..

Мы проехали уж верст двадцать, больше половины дороги.

— Ты разве бывал прежде у Емельянова? — спросил я отца.

— Бывал. Раз или два как-то был.

— Хороший у него сад?

— Хороший.

— Мы погуляем там, и домой?

— Погуляем, и домой.

Василий Николаевич (очень хороший, милый человек) слушал этот разговор наш и улыбался.

— Да, погуляем, — повторил отец как-то загадочно.

— Вот только бы нам найти, увидеть, встретить их, — говорил все письмоводитель.

— А мы кого там должны встретить? — опять спросил я и опять понял, что сделал бестактность: мне не следовало бы спрашивать.

Отец опять с досадой кивнул головой, дескать: «зачем я его брал с собой...»

Я понял этот жест, догадался и присмирел.

Отец снова заговорил с письмоводителем все о том же, как им подъехать к усадьбе Емельянова, чтобы не вызвать подозрения к цели их приезда, как войти в сад, под каким предлогом гулять там, как разузнать, если они не встретят и не увидят «их», где «они», как «их» взять оттуда и отправить, и проч., и проч. В общем, я начал догадываться и даже понял, что мы едем к Емельянову взять там у него каких-то баб, которых он держит скованными или что-то в этом роде у себя в саду, под надзором управляющего, такого же истязателя, как и сам он; понял, что бумага от губернатора и этот переодетый жандарм, что сидит у нас на козлах, присланы по этому делу и что это дело Б — вым поручено исполнить отцу, так как тамошний ит — ский предводитель, приятель Емельянова, все позволяет ему, ни на что не обращает внимания, а исправник и другие всё позволяют ему за взятки...а между тем это ужасное дело, которое Б — ву необходимо покончить, и вот он, употребив все средства и все-таки не добившись ничего, обратился теперь к отцу, как к соседнему предводителю и к своему хорошему знакомому, и проч., и проч.

— Вы понимаете, мы это должны устроить: «в личное мне одолжение, не в службу, а в дружбу», пишет Б — в, — несколько раз повторил отец Василию Николаевичу.

И снова, как тогда, за обедом, говорил Б — в: «В этакое время, когда у всех и в Петербурге-то шапки на головах трясутся, а тут этакое возмутительное зверство совершается среди белого дня, на глазах у всех! Ведь этак и до бунта довести можно... А там стрелять...», и т. д., и т. д.

Поездка наша представлялась мне все серьезнее и серьезнее. Воображение разыгрывалось, мысли напрягались. Мне хотелось все видеть, знать, и я боялся только одного, как бы меня отец не оставил где, как бы не взял меня с собою, когда пойдет в сад, и я ничего, никого «их» не увижу...

Со мной уже был случай — я видел, как дядя травил дьякона в коноплянике, и у меня сделался нервный припадок. Отец и матушка тогда напугались и с тех пор за мною внимательно следили, осмотрительно обдумывали, куда меня можно, то есть, собственно, к кому, взять с собою, где я «не налечу» на подобного рода сцены, к кому нельзя, где есть в этом отношении риск.

Теперь, как я понял, что нам предстояло увидеть, я даже удивился, как это отец взял меня с собою, отправляясь по такому делу, и матушка ему не возражала. Я имел полное основание опасаться, что он попытается, по крайней мере, устроить так, чтобы я не все это видел. Я сидел поэтому и вел себя как можно бодрее, чтобы не возбудить в отце никаких мыслей об опасности для меня слез, припадка и т. под. А у самого, я уже чувствовал это, было такое настроение, такое состояние, что, кажется, чуть что, и я вот-вот готов буду сейчас — горло сдавит, подступят слезы, и в глазах пойдут темные и золотые круги.

Между тем мы подъехали — вдруг и как-то неожиданно — к тому месту, где нас должны были дожидаться тройки с понятыми-мужиками, и они действительно дожидались нас.

«Уж так близко, — подумал я, чувствуя нервный холод, — вот немного еще, и мы там... у этого Емельянова будем...»

Мы подъехали к мужикам-понятым. Понятые стояли все в куче, без шапок; тройки их стояли несколько в стороне.

— Вот что, — сказал им отец, — вы поезжайте, так, немного погодя, шагом и остановитесь, вы увидите там, где будут мои лошади стоять, знаете, у ворот, что справа в поле ведут из сада. Кто бывал у Емельянова, в Ильинке?

Несколько мужиков откликнулись.

— Ну так вот, станьте же там. Будет кто спрашивать откуда, что за народ, — говорите: «В город судиться ездили, теперь остановились, хотим яблоков в саду купить». И ничего больше. Понимаете? А там я вам скажу, в чем дело. Сами увидите. Ну, только... С богом, трогай! — обратился он к кучеру.

Мы опять полетели.

Дорога шла под изволок, а вдали уж синела деревня, сад и постройки емельяновской усадьбы.

«Сейчас, сейчас приедем, — думал я, глядя на эту приближающуюся и все более и более ясно видимую усадьбу.

Вот уже и сад обозначился — должно быть старый, большой. В середине его, и как бы углубившись в него, большой серый господский дом с белыми колоннами и мезонином, конюшни, флигеля, дворовые постройки...

— Держи влево, мимо усадьбы, по дороге. Там у садовых ворот, что в поле выходят, остановишься, — сказал кучеру отец, — и поезжай тише.

Оказалось, что нам нужно было проехать мимо дома и всей усадьбы и потом там, у ворот, остановиться. Я почему-то думал, наоборот, что мы оттуда подъедем.

На большом господском дворе было тихо, ни души. Окна в доме все затворены, вообще какой-то нежилой, скучной казалась вся местность. Когда мы проезжали мимо усадьбы, с пруда шли две бабы и несли на плечах мокрое, только что выстиранное белье. Они нам поклонились.

«Не эти?» — мелькнуло у меня в голове.

Мы обогнули усадьбу и легкой рысью ехали по дороге, с одной стороны которой тянулся сад, а с другой — конопляники. Сад был огромный, особенно туда, вглубь. Наконец конопляники кончились, и пошли жнивья ржаные.

— Направо, у ворот, стой, — услыхал я вдруг голос отца.

Кучер остановился у плохеньких, полуизломанных, какие бывали всегда у садов, ворот.

— А ты сиди тут, жди тут нас, — сказал отец обернувшемуся к нам лицом жандарму.