Сестра, совершенно равнодушная к Наполеону и его маршалам, пересмотрела вместе со мною все тетушкины портреты и занялась рассматриванием разных ее вещиц, во множестве теперь расставленных у нее на туалете, на комодах, на окнах; но я не мог оторваться от портретов моих любимцев. Она звала меня, кричала мне: «Посмотри, какие шкатулочки! Ах, какая прелесть!» — но я не шел смотреть «эти глупости». Из моих настойчивых и неотвязчивых расспросов: «Откуда, тетя Липа, ты взяла этот портрет?» — этого маршала или этого вот — они все были не одинакие, то есть разных не только величин, но и разным способом воспроизведены, — матушка с тетей, конечно уже знавшие о моей страсти к Наполеону и его маршалам, поняли, что я попал в очарованный круг, и, улыбаясь и переглядываясь друг с другом, смотрели на меня. Я почувствовал себя неловко и, стоя на диване или на кресле перед портретом, думал, смотря на них: «Что они тут находят смешного?..» Матушка в это время встала и, выйдя на середину комнаты, остановилась перед большим поясным портретом какой-то барыни, висевшим как раз посреди стены и окруженным всеми этими портретами Наполеона и его маршалов. К ней подошла тетя Липа. Они обе смотрели на портрет молча, изредка только перекидываясь короткими фразами:

— А ведь как хороша-то!

— Глаза особенно. Удивительно...

— И до сих пор его портрет все на ней, не расстается?

— Нет.

Я тоже обратил внимание на красивую даму. Это была молодая еще женщина, блондинка, с волосами, высоко причесанными, в белом кисейном платье, подпоясанном голубой лентой высоко, под самую грудь; на шее у нее, в черной бархотке, висел чей-то большой медальон-портрет, осыпанный крупными красными камнями.

— Это чей портрет? — спросил я.

— Тоже Мюрата, — ответила матушка.

— Нет, этой вот дамы.

— Ах, а я думала, у нее чей портрет... Это Свистова, Анна Павловна.

Мне что-то тут подозрительным показалось.

— А у нее это чей портрет? — спросил я.

— Да ведь я же тебе сказала — Мюрата, — ответила матушка.

Я так и остановился.

— Как Мюрата? Зачем?..

— Ну, теперь пошло, — смеясь и махнув рукой, сказала матушка, — так, Мюрата, и больше ничего. Это ее знакомый был.

— Ее знакомый? Где же они познакомились?

— Когда в Москве были французы.

Я совсем ничего не понимал.

— В Москве, когда были французы в двенадцатом году, и она там оставалась; ну, и познакомилась там в это время с Мюратом, — видя мое недоумение, объясняла мне матушка.

Но я все-таки никак не мог понять, как же это так могло быть: какая-то Анна Павловна Свистова и Мюрат — и они были знакомы? Очень уж великим представлялся мне для этого Мюрат; и потом французы, двенадцатый год... Все это, мне казалось, так давно было, а тут вот портрет помещицы — соседки тети Липы, женщины еще молодой, и которая, они говорят, была с ним знакома... Положим, портрету этому, как они же говорили сейчас, я слышал, уж лет тридцать, но все-таки что же это еще?

— Она жива и до сих пор? — спросил я матушку.

— Жива.

— Каких же лет она была, когда...

— А в самом деле, Липа, который Анне Павловне год теперь? — спросила матушка, обращаясь к тете Липе.

Они начали высчитывать, и у них вышло, что ей что-то сорок семь — восемь.

— Ведь она же совсем еще девочкой была тогда, — говорила тетя Липа.

— Я знаю, ей пятнадцать лет тогда было, — подтвердила матушка.

— Ты ее тоже знаешь разве? — спросил я, опять удивившись и тому, что ее знает матушка.

— Знаю.

Мне было странно, что она матушкина знакомая, а я ее ни разу не видел. Все знакомые бывали у нас, а эта никогда. Я даже никогда ничего не слыхал о ней раньше, не подозревал даже о ее существовании.

— Она отчего же у нас не бывает? — спросил я.

— Она далеко живет.

— Где?

— Она там, за Павловкой, где прежде тетя Липа жила.

— А тут она у тебя, тетя Липа, будет бывать, в Самодуровке? — спросил я.

— Она теперь больна, — сказала матушка.

Но от меня отделаться было не так легко, и я продолжал расспрашивать:

— А если выздоровеет, то тогда приедет ли? Если приедет, то долго не проживет? Пошлют ли за тетей Липой, когда она приедет, а тетя Липа в это время будет у нас гостить? — и проч., и проч.

— Только ты если и увидишь ее, пожалуйста, не вздумай расспрашивать про своего Мюрата, — сказала матушка.

— А что?

Это было опять загадочно для меня, и я смотрел на нее, ожидая ответа.

— Так... не надо этого... она не любит...

— А как же она постоянно портрет его носит?..

— Ну, одним словом, я тебе говорю, если бы когда и увидал ее, не изволь расспрашивать... После все узнаешь, — заключила матушка.

Я остался ошеломленный до последней степени всей этой историей. Очень уж близко, казалось мне, был я теперь к Наполеону, ко всем его маршалам, и так это вдруг неожиданно все вышло...

Мы ходили куда-то гулять, что-то смотрели в самодуровском саду, на дворе, и когда пришли опять в комнаты, я снова все смотрел на портреты и особенно на портрет дамы с медальоном на шее...

Домой мы возвратились, по обыкновению, в тот же день, захватив с собою и тетю Липу.

Вечером в угольной, за чаем, из разговора матушки и тети Липы с отцом мы с сестрой узнали, что в это время, пока тетя Липа была у себя в Самодуровке, она получила очень неприятное письмо от своего брата, дяди Никандра Евграфовича. Дела его были совсем плохи. Он был страшно должен и нуждался в деньгах.

— Да, но ведь на него не напасешься! Ему сколько ни дай — все будет мало.

— И потом, что же это такое: в пятьдесят почти лет ведет себя совсем как мальчишка какой. Ведь все эти дурачества, шалости, глупости хороши в двадцать лет, а не в пятьдесят, — говорили и отец и матушка.

Тетя Липа слушала их и если, может быть, и не соглашалась с ними в душе, то понимала, что ведь нельзя же, в самом деле, заставить всех смотреть на него своими, то есть ее, глазами. И потом, это говорят ближайшие к ней люди, которых она ни в чем враждебном к себе или к нему и корыстном не может заподозрить.

— Ты меня извини, сестра, — говорила ей матушка, — но ты подумай о себе. Его все равно ты не спасешь, а сама останешься нищей.

Разговор шел по поводу того, что братец Никандр Евграфович просил у сестры последние десять тысяч, которые остались у нее из денег, вырученных от продажи Павловки. Она отдала ему все деньги, оставив себе только десять тысяч, и он просит теперь у нее и их.

Тетя Липа молчала.

— Ведь все равно десятью тысячами ты его не спасешь, — говорила ей матушка. — Ну, вышлешь ты их ему, а дальше?

— Он говорит, продаст Самодуровку и отдаст мне, — отвечала ей тетя Липа.

— Да не допустят его и продать ее, — у него за долги кредиторы продадут ее.

— Но как же я его оставлю! У меня деньги есть, а я ему не помогу! — как-то фанатически, с блистающими глазами, воодушевленная, воскликнула тетя Липа. Отец ей ничего не ответил, побарабанил пальцами по столу, встал и вышел; матушка продолжала ее образумливать, вздыхала, говорила:

— Ах, ах, Липа... Ах, будешь ты тужить, да уж будет поздно.

С этих пор разговор о дяде Никандре Евграфовиче у нас в доме начинался почти каждый день. Иногда он велся и при тете Липе, иногда и без нее. При ней, щадя ее слабость к нему, сдерживались, говорили и выражались о нем мягче; без нее, конечно, не стеснялись ни в обсуждении его поступков, ни в эпитетах ему. Деньги, по настоянию матушки, тетя Липа послала ему не все, а только половину. Он скоро отвечал ей и ни полусловом не упомянул о том, что она ему не десять тысяч выслала, а всего только пять. Тетя по этому случаю беспокоилась, говоря, что она боится, что ему не хватило.

— Но он так деликатен...

— Он просто забыл, сколько он у тебя просил. Ему просто нужны были деньги, а сколько — пять, десять тысяч, он, уверяю тебя, и сам не знал. — возражал ей отец.