— А когда же читать?
— Теперь скоро. Очень даже скоро.
VI
Другой раз я застал их тоже вдвоем на балконе. Отца не было дома. Матушка с Соней, Анной Карловной и Богданом Карловичем была где-то в саду или ходила и осматривала хозяйство. M-r Беке сидел в камышовом плетеном кресле и что-то читал. M-lle Бибер сидела на балконных ступенях. Я подошел к ней и сел возле нее. Она вдруг резко обернулась ко мне, точно будто не заметила, как я подошел к ней и сел, и молча, пристально уставилась на меня. Я тоже оглянулся на нее. Она была какая-то странная.
— Вы добрый мальчик, Serge, — наконец начала она, — и никогда не будьте злым, таким, как ваш дядя, m-r Pierre. Он очень, очень злой... Про вашего папа говорят, что он очень слаб и своих людей распустил, но это ничего, это лучше... зато они все его любят...
Она была страшно возбуждена и говорила задыхаясь, несколько раз повторяла те же слова. Я не знал, в чем дело.
— Вы видели, как плачет ваша бедная няня? Видели?.. Нет?.. Вы знаете, что ваш дядя сделал с ее братом? Ее брат ведь принадлежит вашему дяде. Вы знаете его? Он — повар. Ваш дядя вчера его так наказал, что его сегодня причащали. Он, может быть, теперь уж и умер... няня хочет идти к нему. И я с ней поеду. Хотите и вы? Мы ему, вашему дяде, m-r Pierre, скажем, что он злой человек, что он варвар, я ему плюну в лицо!.. Я ему дам пощечину!..
Она почти кричала, а не говорила. M-r Беке сидел в кресле молча, облокотившись на балконные перила. Развернутая книжка лежала у него на коленях, но он ее не читал.
Он смотрел на нас с m-lle Бибер.
— И это люди! Еще считают себя образованными людьми!.. Убить почти семидесятилетнего старика! Что он мог ему сделать? Пережарил ростбиф, недожарил котлетку!..
В это время в балконных дверях, которые выходили в гостиную, показалась в темном платочке на голове старуха-нянька. Глаза красные, заплаканные, на щеках мокрые полоски от слез.
— Я пойду, барышня, — сказала она.
— Я тоже готова. Я сейчас, — воскликнула m-lle Бибер. — И он с нами. Он тоже пойдет, — говорила она, указывая на меня.
— Нет... Нет. Им как можно!.. Им нельзя идти. Нет, уж вы, батюшка, оставайтесь. И вы, барышня... я одна пойду... Это ведь далеко — версты четыре до них будет. Барыня узнает, гневаться будут, — отговаривала нянька.
Но m-lle Бибер стояла на своем, сказала, что она пойдет отыщет матушку, попросит у нее, чтобы нам запрягли какой-нибудь экипаж, и мы поедем. «Пойдемте», — говорила она, и мы все, в том числе и m-г Беке, бывший в этот день дежурным, отправились отыскивать матушку.
M-lle Бибер шла впереди, то и дело путалась в платье, в траве, поднимала руки к небу, потрясала ими, потом безнадежно опускала их. Я поспешал за нею. M-r Беке тоже шел скорым шагом. Старуха-нянька, всхлипывая, трусила за нами и раз или два споткнулась и упала.
Наши хлопоты, однако, ни к чему не привели. Матушка на этот раз отказалась отпустить и меня и m-lle Бибер.
— Вы бог знает что выдумали, — говорила она ей. — Вы там можете на такую сцену налететь, что и... нет, нет, ни за что... Вы не знаете, что это за человек!
— Я не хочу его и знать. Что ж он со мною может сделать? Я не крепостная его...
— А я вам опять-таки говорю, что вы не знаете, что это за человек. Разве он посмотрит на что...
M-lle Бибер поволновалась еще сколько-то времени и затихла. Все ее уговаривали: и матушка, и Анна Карловна, и Богдан Карлович, особенно Богдан Карлович. Он, собственно, со стороны приличия.
— Вы девица, — говорил он, — и вдруг среди мужчин! На конюшне!
— Разве «он» на конюшне лежит? — удивился я.
— Нет, он, вероятно, теперь не на конюшне, — его, вероятно, теперь уж перенесли оттуда!.. Но, может быть, на конюшне теперь других наказывают...
Я услыхал тогда в первый раз, что людей секут на конюшне. Но я помню, что с тех пор долго, всякий раз, как мы проезжали, бывало, мимо чьей-нибудь усадьбы и я видел отворенную дверь конюшни, я все с замирающим сердцем заглядывал туда, в темноту, — не увижу ли там такую сцену... К счастью моему, я, однако, так и не видал ее никогда. Совсем не видал, как секут людей, — ни когда был мальчиком, ни потом — никогда...
Старухе-няньке матушка велела заложить дрожки, и, когда их подали, она поехала туда одна. Мы из сада смотрели и долго провожали ее глазами...
VII
Все новые пошли для меня впечатления... Началось, что ни день почти, то что-нибудь непременно новое, чего прежде не было или чего я не замечал прежде. И все это как-то в связи с французами. Точно они всё это возбуждали... Анна Карловна и Богдан Карлович такие покойные, ровные. Если бы у нас жили только они и французов не было бы — ничего бы, кажется, и не было.
Я стал ощущать какое-то странное чувство: или все вокруг меня поглупели, или уж я вдруг поумнел. А между тем ничего особенного не случилось, ничего такого не произошло, я просто столкнулся с новыми людьми, увидал новое отношение, не такое, какое до сих пор, к разным случаям, суждениям, поступкам... Стал сличать это новое со старым. Прежде это мне представлялось таким, а теперь оно выходит вот что... Открытия все... Целый ряд открытий и каждый день...
У нас был садовник, который заведовал цветником перед домом. Он каждый день приходил и что-то делал, поправлял, обрезал, привязывал цветы к палочкам. Ему было лет тридцать, у него была жена, которую мы иногда видели в саду, но его все звали Егоркой. Так звал и я его. Один раз m-r Беке мне сказал: «Зачем вы так называете его? Это нехорошо. Он старше вас. У него есть имя — его зовут Егор...»
«Егорка... Егор... он старше», — мысленно повторил я несколько раз и что-то соображал...
С этих пор, когда в цветнике или в саду я видел его, я всегда вспоминал: «Егор... он старше...»
Богдан Карлович вскоре после этого как-то увидал его при мне и зачем-то позвал: «Егорка!..» Мне это уж показалось неловким... Мне стало неловко даже и за себя самого, присутствовавшего здесь...
Мы с m-r Беке почти каждый день катались верхом. Когда мы проезжали по деревне, а также и в поле, встречавшиеся нам мужики снимали шапки и кланялись.
— Смотрите, вам кланяются, — замечал мне m-r Беке.
Я кланялся, но не понимал, почему он говорит, что это они мне кланяются? Один раз я его спросил об этом.
— Потому что вы будущий их барин... Они со временем будут вашими рабами, и вы будете делать с ними, что хотите. Они это знают. Поэтому они уж теперь вам кланяются...
И это как-то странным, непривычным показалось моему уху. Особенно слово: «рабы». Я до сих пор хотя и слыхал это слово, но оно как-то так пролетало мимо ушей. А теперь я остановился на нем. Проехав несколько шагов, я сказал:
— M-r Беке, что такое раб?
Вы разве не знаете? — Он даже как будто удивился. — Раб — это... да вот все они... все, кого можно сечь, бить, истязать... все, кого вы видите вокруг себя, — ваш кучер, ваш садовник, ваш повар, ваш лакей, ваша няня — все это ваши рабы. И вся эта деревня — это тоже всё рабы...
Не знаю уж, моя ли это индивидуальная особенность или это со всеми так, но когда я слыхал и даже и теперь слышу про кого-нибудь что-нибудь, я всегда стараюсь найти следы этого — какую-нибудь черту, выражение, особенность — у него на лице, в глазах. Мне что-то все кажется, что это содеянное им или присущее ему непременно должно иметь свое отпечатление у него в лице... Так вот было и тогда. Помню, когда мы вернулись домой, на балконе у нас накрывали стол для чая, и лакеи приносили чашки, стаканы, молочники, корзинки; я смотрел на них, на их лица, и искал эту неведомую мне, но, наверно, присущую им особенную черту, эту особенность, которая бы соответствовала тому, что мне про них, рабов, сейчас говорили...
И много тогда было такого. Каждый день что-нибудь. И на все это наводили или m-lle Бибер, или m-r Беке...
Должно быть, все это точно так же клало особенный отпечаток и на меня, отражалось и на мне самом... Отец, по крайней мере, однажды вечером, смотря на меня, сказал матушке довольно громко, так что и я это слышал:
