— Он нам завтра огурцов привезет, много, много, — говорил брат.

— Мама, он говорил, актрисы уж приехали. Одна, он говорит, такая красавица, такая красавица! M-r Рамбо завтра поедет ее смотреть, — сообщал я.

Присутствовавшая при этом Анна Карловна говорила, что мы ничего не поняли и теперь рассказываем бог знает что. Матушка, однако, я заметил, несколько раз вопросительно посмотрела на Анну Карловну и сказала, что вовсе не для чего было нам останавливаться и разговаривать с «Богдашкой».

За обедом мы опять начали разговаривать про театр и актрис, но матушка сухо остановила:

— Довольно уж!

Следующий раз, когда мы начали проситься кататься, нас отпустили, но кучеру велено было ехать не через Знаменское, а по другой дороге.

— Отчего же не в Знаменское? Там веселее.

— Там вам нечего делать. Поезжайте в Алексеевку.

Мы надулись и поехали с кислыми лицами по скучной дороге. Сидевшая с нами Анна Карловна говорила:

— В другой раз не будете болтать чего не следует...

M-r Рамбо в свою очередь говорил:

— Сидите смирно, не высовывайтесь! На воздухе не следует говорить: можете еще простудиться. Потом еще за вас отвечай...

Так через неделю после этого у нас съехалось несколько человек соседей. Дамы сидели в гостиной, мужчины у отца в кабинете. Зачем-то я пошел к отцу и услыхал там такой разговор:

— Каждый день кто-нибудь ездит смотреть их. Две, говорят, действительно красавицы. Совсем как благородные! И манеры и руки. Руки у всех у них хорошие.

— Нет, я ездил с Михайлом Васильевичем, и когда Богдашка повел нас показывать их, я просто ахнул, ей-богу! Точно гувернантки какие. К какой ни войдешь в комнату — обижается. Михайло Васильевич — ведь вы знаете, какой он — одну взял за подбородок, так она как вырвется от него: «Кто, говорит, вам это позволил?» Мы просили Богдашку, чтоб он велел им в трико одеться и что-нибудь протанцевать, — не соглашается, боится, говорит, что, пожалуй, как бы ему за это не досталось; узнает Емельянинов — беда, он, говорят, страшный ревнивец.

— А эту вот, Марью Степановну, я бы у него купил, — сказал один сосед, — тысяч пять бы ему за нее дал. Совсем, я вам говорю, как благородная, ничего этого хамского, рабьего, и держит себя серьезно, скромно, с таким достоинством.

— Может, и продаст.

— Нет, ее он ни за что, говорят, не продаст, это, говорят, у него самая первая актриса; Марию Стюарт так играет, говорят, что хоть бы Рашели[66].

Я знал, кто такая Рашель. Отец получал много журналов, и к одному из них был приложен ее портрет; мы его рассматривали, и когда спрашивали, кто такая Рашель, нам говорили, что это великая актриса. Я поэтому знал, кто такая Рашель.

Они продолжали смеяться и говорили всё о том же и в том же роде.

— А что, господа, — спросил князь Кундашев, наш ближайший сосед, бывший гусар, уже седой старик, — видал кто-нибудь из вас Асенкову[67]? Вот если бы у него была хоть немножко похожая на Асенкову, эту и я бы купил, ничего бы я за нее не пожалел.

Портрет Асенковой, в беленьком платьице, с гладко причесанными волосами, в черной бархатной пелеринке, висел у отца в кабинете, и потому я знал и кто такая Асенкова. Но видавших известную в свое время знаменитую петербургскую актрису никого не оказалось тут...

— И кончится это все тем, что у него их всех растаскают, вот вы посмотрите.

— Это как же?

— Очень просто. Что ж он поделает?

— Ну вот вздор какой!

— Ничего не вздор.

— Конечно, вздор. Ну, вы увезете ее, а потом что ж станете с ней делать, прятать ее?

— И прятать не стану. Выдам замуж ее за своего кучера или повара — вот и конец; нельзя же развенчивать.

— Да, вот так разве...

— Конечно.

Тот, который был в восторге от Марьи Степановны и сравнивал ее с Рашелью, сказал, что она ему так нравится, что он — не отвечает за себя — готов даже сам жениться на ней.

— С ума вы сошли! — возражали ему.

— Устроить мне разве это к приезду его; приедет — и Рашели нет!

В кабинет я приходил за карандашом, за бумагой, давно достал, что мне было нужно, но продолжал рыться на столе, чтобы иметь предлог оставаться в кабинете и слушать разговоры. Отец наконец заметил меня.

— Что ты там возишься? Чего ты ищешь?

— Карандаш.

— Да карандаш у тебя в руках. Иди; тебе тут нечего слушать.

Я прошел в гостиную, где сидела матушка с дамами, и там разговор о том же.

— И вы, Екатерина Петровна, представить себе не можете, что это такое там у него! Миша, брат, ездил туда — ну, молодому человеку все извинительно, — и что потом он рассказывал! Нет, он может их для себя держать сколько угодно; но зачем же позволять, чтобы они принимали к себе посторонних? Этот старый дурак Богдашка, кто ни приедет, водит всех к ним, показывает их. Но что такое будет летом, говорят! В саду, говорят, будут устраивать живые картины, они все будут в одном трико!

— Кто же тогда поедет?

— Все, посмотрите, будут ездить.

— То есть мужчины?

— Понятно, не дамы.

— Найдутся и дамы, поедут... Я понимаю, музыку свою иметь, музыку — это очень приятно; можно, наконец, устраивать благородные спектакли. Но набрать горничных, лакеев и заставлять их перед собою играть — я этого не понимаю! Говорят, ему уж под семьдесят лет.

— Да, что-то около этого.

— И вот вы увидите, выберут еще в губернские предводители; при его состоянии, да они наверно выберут его!

Но мое присутствие тут было замечено и тоже найдено неудобным.

— Что ты тут делаешь? Ты бы пошел в детскую или классную. Где m-r Рамбо? Иди, мой друг, тебе нечего тут слушать.

Я успел, однако, составить себе некоторое представление о том, что такое их возмущает там. «Эти актрисы, — думал я, — должно быть, что-нибудь нехорошее, они там делают бог знает что. Но зачем же ездят туда смотреть их?..»

Вечером нас укладывали спать всегда в десять часов, так что мы не присутствовали при ужине. Сестры приходили прощаться с отцом и матушкой в сопровождении гувернантки Анны Карловны, а мы, то есть я с братом, — в сопровождении мсье Рамбо. Уложив нас спать, и гувернантка и гувернер потом приходили к ужину, и когда они ложились спать, мы давно уж спали. Этот день мне с братом пришлось идти прощаться без сопровождения мсье Рамбо: его не было, он куда-то исчез.

— А где ж мсье Рамбо? — спросила матушка.

— Его нет.

— Где ж он?

— Мы не знаем.

Она спросила у Анны Карловны. Та сказала, что тоже не знает. Начались справки, и стало известно, что мсье Рамбо уехал: за ним прислали лошадь из Знаменского, и он отправился туда, обещаясь скоро вернуться. Этим известием матушка была страшно возмущена. Она все повторяла:

— Это ни на что не похоже! Он еще начнет «их» оттуда с собой сюда таскать! Он туда детей когда-нибудь завезет! Они там бог знает чего, всяких мерзостей насмотрятся! — И наконец после всего объявила: — Я не желаю, если он даже возвратится оттуда, чтоб после этого он ночевал в одной комнате с детьми.

Нам с братом постлали постель в угловой на диване и уложили там спать.

«Отчего это он не может теперь спать с нами в одной комнате. Что ж, он разве оскверненный какой оттуда приедет?»

Весна быстро приближалась. На реках посинел лед. В полях стали большие проталины, и полосы мокрой черной земли становились все шире и больше. Деревья стояли хотя и голые еще, но кора на них сделалась изжелта-зелено-серой, как всегда это бывает к весне. Грачи давно уж прилетели и по вечерам с криком вились над садом, собираясь усаживаться на ночлег. Везде вода, лужи, ручьи.

Прошло еще совсем уж немного времени, и начали рассказывать, что по вечерам слышали свист пролетавших уток.

— Прилетели! Теперь уж того гляди реки тронутся.