— А вот про интендантство и комиссионерство я не спорю — это будет другое дело совсем, а я бы их всех...

— Солдат наш все вынесет, в мире нет такого солдата! Наполеон, когда его спросили, да не теперешний, а настоящий, и тот сказал...

Разобраться в этой массе сведений и положений не было никакой возможности, что, однако, нисколько не мешало задумываться нам, детям, над противоречиями, которые мы слышали при этом. Точно так же, как и все, и я слышал то и дело такие разговоры, старался понять их и понимал только то, что они — эти разговоры — всем очень близки к сердцу и к карману, и они спорили совершенно откровенно. Но я бы и половины их не понял тогда и, конечно, не запомнил бы, если бы не случилось одно обстоятельство, которое нам, детям, тогда все осветило, и мы всё поняли и оттого и запомнили все эти разговоры.

В начальники нашего уездного ополчения попал двоюродный брат матушки, дядя Алексей Иванович С — тов, или дядя Алеша, как мы его звали. Это был человек лет сорока, когда-то имевший хорошее и даже большое состояние, но спустивший его на службе, весь в долгах и любивший очень выпить. Мы его не помнили иначе как выпившим. Всегда с трубкой, в расстегнутом отставном военном мундире, с болтающимся у борта георгиевским крестом, вечно спорящим и вечно всех бранящим. Почему-то в уезде его побаивались и считали человеком, который всем в глаза скажет правду, никого не побоится. Теперь, когда наступило военное время, и только и речи было, что о войне и об ополчении, и его выбрали в начальники уездного ополчения, он стал снова авторитетом. Отец не любил его, и он бывал у нас редко, но, отправляясь в скором времени в поход, он приехал к нам проститься и застал у нас тетю Клёдю, которой он был должен и которая уж давно считала его самым неисправным своим должником, а теперь, с его отъездом и с возможностью для него быть там, на войне, убитым, и вовсе считала свои деньги пропавшими. Какой уж у них разговор был раньше, мы не знали, но когда за нами пришли и позвали нас в диванную пить чай, мы застали тетю Клёдю и дядю Алешу в сильном возбуждении, и дядя Алеша, что-то ей доказывая, ссылался на отца.

— Ну, докажи ей, пожалуйста, — обратился он к отцу, что уж по крайней мере у меня будет семь-восемь тысяч доходу, и я ей вышлю с дороги деньги через месяц же.

— Нет, ты уж меня извини, Алексей Иванович, я этих мерзостей ваших не знаю, и я никогда не служил к тому же, — отвечал ему отец. Встал и хотел уйти. Дядя его остановил.

— Каких мерзостей?

— А вот этих... доходов, как вы их называете.

— Какие же это мерзости?

— По-моему, мерзости, а ты можешь и не считать их мерзостями.

— Это доход!

— А по-моему, совсем другое.

— Что же, по-твоему?

Отец остановился и, смотря на него, сказал:

— Да какое тебе дело до того, как я понимаю.

— Нет, я хочу знать.

Вышла сцена, после которой дядя Алеша уехал, шумно протестуя, что ему нанесено оскорбление, после которого он не может оставаться в доме и никогда не будет бывать у нас.

В этот же вечер за ужином мы слышали остаток или конец разговора по этому поводу между отцом и присутствовавшей при сцене за чаем тетей Клёдей.

— Хороши эти патриоты: едут, как говорят, проливать кровь за отечество, а сами прежде всего только и думают, только и говорят о том, сколько кто из них будет иметь возможности воровать при этом. Это называется доходами! Воровство называется доходами у них! — говорил отец, ни к кому, по-видимому, прямо не обращаясь.

И вдруг, к общему удивлению нашему, обыкновенно молчащая в присутствии отца, тетя Клёдя с нервной дрожью в голосе возразила ему:

— А это лучше разве, что он увезет теперь тысячу рублей сиротских денег? Я ему из Андрюшиных дала.

— Я вас никогда не просил ни давать ему моих денег, ни заставлять его воровать для того, чтобы вам возвратить их! — услыхал я, еще более для меня и для всех неожиданно, голос Андрюши, сидевшего рядом со мною. Когда я оглянулся на него, он буквально весь трясся.

Тетя Клёдя сидела бледная, старалась улыбнуться, смотря своими смеющимися глазками на Андрюшу, но улыбка не выходила у нее на лице. Все замолчали и смотрели кто на нее, кто на Андрюшу.

— Андрюша, мой друг, — сказал тогда отец, — ты ошибаешься, мой милый: тетя не требует, чтобы он для нее воровал, — это я сказал, что деньги, на которые он рассчитывает, воровские будут.

Андрюша, прищурившись, смотрел на него и точно не понимал, что он ему сказал, — это видно было по нем.

— Ты напрасно, я говорю, обидел тетю; ты не понял меня, — повторил ему отец.

Но с Андрюшей точно что сделалось — он вопросительно посматривал на всех, то на того, то на другого; наконец опустил голову и задумался. Но это все было так странно, так необычно, что все, тоже молча, продолжали смотреть на него, как бы боясь пробудить его. Некоторые, в том числе отец, делали тете Клёде знаки глазами, чтобы она тоже не тревожила его, оставила так. К нему подошел было лакей с каким-то блюдом, но Андрюша не поднял на него головы, и матушка махнула лакею рукой, чтобы он не дожидался Андрюши и подавал дальше. Так кончился ужин, и мы встали из-за стола. Андрюша, когда задвигали стульями, тоже поднялся, машинально подошел, чтобы благодарить, к матушке, к отцу, со всеми простился и пошел к себе в комнату, где он спал. Я зачем-то замешкался, остался еще в зале, где уж убирали со стола, и слышал разговор отца с матушкой и тетей Клёдей.

— Ты будь с ним осторожней, пожалуйста, — говорил отец тетушке, — ты видишь, до чего он нервный, с ним бог знает что может случиться.

— Дерзкий мальчишка. Я его завтра на целый день посажу учиться, — отвечала она.

— Напрасно...

— Для него же я все стараюсь, а он...

— Ах, Клавденька, — возразила ей матушка, — да разве он может теперь это понимать...

Меня послали спать, и я не слыхал конца их разговора. Я был очень обеспокоен тем, что такое сделалось с моим другом?

На другой день тетя Клёдя совершенно неожиданно вдруг объявила, что она едет: начала укладываться, собралась, ей запрягли лошадей, и она уехала к себе в Дубки.

Но у меня с этой поры, точно завет, оставленный мне моим другом, не выходили из головы разговоры ополченцев, которые всё продолжали бывать у нас, приезжали по своим делам, приезжали прощаться. Они вели всё те же разговоры, но я уж их слушал не так, как прежде, а осмысленно теперь, и когда у них заходила речь о будущих их доходах и вместе «о делах», то есть о сражениях, и они все, как бывшие военные, вспоминали при этом случаи из бывшей ранее этого венгерской кампании[23], я все старался объяснить себе, как же это так они собираются и сражаться, — следовательно, рискуют умирать, — и в то же время собираются воровать, то есть обворовывать солдат?

Однажды после долгого такого их разговора и потом долгих моих размышлений о нем я решился только спросить отца.

— Это ты все не теперь, а со временем поймешь, — ответил он мне, но при этом как-то странно посмотрел и добавил: — А почему это тебя интересует?

— Так, как же это так?

— Это тебя Андрюша навел на это?

— И Андрюша и сам я.

— Он странный, но он очень хороший мальчик, — закончил отец и оставил меня.

Прошло недели две. Наступило время отправления ополченцев. Однажды вечером вдруг к нам приехала одна наша родственница, двоюродная или троюродная сестра матушки. Она вскоре по приезде, после первых же обменов приветствий, объятий, целований, ушла с матушкой в ее спальню, и они о чем-то там долго говорили, она плакала, туда приходил отец, и мы вечером же узнали, что матушка с ней на другой день отправляются к тете Клёде в Дубки по делу. Я стал проситься, чтобы и меня взяли с собою. Матушка согласилась, тем более что это был как бы ответный визит Андрюше с моей стороны. Утром после завтрака запрягли нашу карету, и мы вчетвером — матушка, эта родственница, ее двоюродная или троюродная сестра, муж которой тоже попал в ополченцы, я и матушкина горничная — уселись и поехали, по обыкновению налегке, с тем чтобы через день или через два вернуться домой. Я был в восторге, что увижусь с моим другом Андрюшей.