— А может, господа хотят… туда? — обратился он к Галуа, указывая на маковку замка. — Я готов достучаться, и лифт домчит нас? — вопросил Ксенопол, мигом переменив английский на французский — степень знания языка не ошеломляла, но бойкость, с которой чиновник пресс-департамента обращался к новому языку, вызывала зависть. — Как вы… согласны?

Но ответ Галуа, казалось, изумил и Ксенопола.

— Нет, не столько… наверх, — обратил Галуа свой тонкий перст на башню замка, поднявшуюся над ними, — сколько… вниз… — палец француза был устремлен сейчас в пролет долины, на дне которой, освещенное полуденным солнцем, хорошо было видно румынское село.

Ксенопол ничего не понимал.

— Вы имеете в виду… долину? — спросил он, спасая положение. — Лоно природы, так сказать? — уточнил он — в его тоне была мольба: ну скажи — лоно природы, лоно природы!

Но француз уже замахнулся так определенно, что удар, казалось, был неотвратим.

— Нет, я имею в виду село…

— Обыкновенное село? — переспросил Ксенопол, но, сохраняя самообладание, был последователен в языке — он говорил по-французски.

— Да, обыкновенное… — сказал Галуа.

Чем больше было смятение Ксенопола, тем меньше он понимал: предпочесть старинной хоромине простую деревню, да есть ли в этом смысл? Но смысл, по-видимому, был. Иначе «Да, обыкновенное» не прозвучало бы у более чем расчетливого Галуа столь категорически. Корреспондентский кортеж развернулся и медленно спустился в долину, на дне которой лежало село. Но село казалось пустым — все оно ушло в поле: делили землю, и, странное дело, корреспонденты не огорчились. Наоборот, их объяло воодушевление — именно это им сейчас и надо было.

Поле выглядело безлюдным. Только в двух-трех местах крестьяне, вооруженные примитивными «саженями», сбитыми из трех реек, мерили землю. Нисколько не заботясь, как они объяснятся с сельчанами, корреспонденты рассыпались по полю. Между тем Ксенопол не сдвинулся с места — черный зонтик, взвитый над головой, отметил его пребывание точно. Но дождь усилился и сшиб зонтик почтенного чиновника — черный круг зонта сдвинулся набекрень, дождь беспрепятственно поливал сейчас Ксенопола. Его фетровая шляпа, только что светло-серая, напиталась влагой и стала едва ли не черной, его короткое деми выперло на спине горбом, его полуботинки, выстроченные по ранту светлой ниткой… Да что там говорить о полуботинках? Думал ли домнулуй Ксенопол, отправляясь в вояж с иностранцами, что ему вот так придется стоять посреди весеннего поля, взвив над головой спасительный зонтик?

Они вернулись в гостиницу часам к пяти, голодные и озябшие.

— Цуйка, пофтиц… — посоветовал румынский дипломат не без знания дела — мигом на столах появилась огневая цуйка, много цуйки. Выпили в полную меру хозяйской щедрости и захмелели заметно. Одни в точном соответствии с правилами, которые известны одному богу, стали вдруг необыкновенно веселы, другие — в такой же мере грустны.

Клин сидел как в воду опущенный — казалось, он похоронил сегодня всех своих присных. Добрый Ксенопол едва ли не на цыпочках подобрался к нему со спины, припал к уху. Наверняка же несколько слов, которые шепнул сердобольный румын, имели целью смягчить душевные невзгоды англичанина, но произошел взрыв, совершенно непредвиденный.

— Ты, неразумная голова, да ты понимаешь, что происходит в этом мире? — возопил Клин, вскакивая. — Ты дал себе труд шевельнуть своими великокняжескими мозгами, а? Ты все еще путешествуешь по этим своим дворцам, одетым в красное дерево, и похваляешься родством с Гогенцоллернами, а большевики слопали тебя с потрохами! Да, да, ты полагаешь, что ты находишься в знатном Брашове, в двух шагах от замка, охраняющего вечный сон королевы Марии, а на самом деле тебя уже давно нет, и твои сахарные косточки перемолол этот демон всесильный, и ему осталось их только выплюнуть… Ты проник в то, что происходило на том весеннем поле, пока ты стоял под своим глупым зонтом? Нет, скажи, тощий ум великокняжеский, ты разобрался, что твой дом горит и злой огонь уже лижет твои пятки… Ты понял?

Неизвестно, что еще сказал бы Клин перепуганному насмерть дипломату, знатоку манер и полиглоту, если бы из-за стола не поднялся рослый Хоуп и не встал между Клином и Ксенополом.

— Погоди, Клин, — молвил Хоуп, дожевывая кружочек колбасы, которой он пытался умерить огонь злой цуйки: американец не большой любитель спиртного, но и его проняла до костей мартовская сырость. — Пожалей человека, который был к тебе добр…

На одну минуту молчание завладело корреспондентами, всего лишь на одну минуту.

— Все, что ты хочешь сказать, говори мне, — встал Галуа перед Клином. — Ну говори же…

— Не иначе, тут русская рука, — сказал Клин и взглянул на Галуа — сейчас он хотел видеть в нем русского. — Все тот же расчет — как во времена петербургской революции: дай деревне землю, и она пойдет за тобой хоть в ад…

Галуа улыбнулся:

— Ты думаешь, что для русского земля что-то значит, а для румына нет?

— Но это же… взятка: дать мужику землю и склонить его на свою сторону, — Клин взглянул на француза неприязненно — его злила веселость Галуа. — Это, в конце концов, безнравственно.

Бедный Ксенопол, одинокий и печальный, точь-в-точь как на весеннем поле, но только без зонтика, наблюдал за происходящим из сумеречного угла. Даже странно, сколь бурные страсти могло вызвать у них весеннее поле.

— Почему безнравственно?

— Да потому, что эгоистично. Эгоистично и безнравственно! — отрезал англичанин.

— Не пойму я этого эгоизма! — возразил Галуа и перестал смеяться — спор принимал крутой поворот.

— Эгоизм! — почти безапелляционно возвестил Клин.

Хоуп, молча наблюдавший за единоборством коллег, попыхивая своей трубкой, оккупировал стул рядом, чтобы иметь возможность видеть лицо Клина.

— Ты был на этом поле, Клин? — спросил Хоуп, отстранив трубку. — Был?

— Погоди, а почему ты меня спрашиваешь об этом, Хоуп? — вспыхнул Клин. — Ты же знаешь, что я там был! Почему спрашиваешь?

Но Хоуп, казалось, был невозмутим.

— А я объясню тебе почему, — заметил он и пустил дымок. — Я хочу спросить: ты видел руки крестьян?

Клин поднялся со стула, ухватив себя за помочи, и подпрыгнул — странная привычка была у человека: когда он волновался, то хватал себя за помочи и подпрыгивал.

— Ты хочешь спросить меня, видел ли я на их руках мозоли? — выкрикнул Клин — он полагал, что иного смысла в вопросе Хоупа не было.

— Нет, я хочу спросить: видел ли ты, как шелушатся руки царан, какие на этих руках струпья?

Клин еще раз ухватил себя за помочи, но прыгать не стал, волнение лишило его сил.

— Нет, я не видел…

— А я видел, больше того, старался увидеть — это румынская болезнь… — Хоуп встал и оказался лицом к лицу с Клином. Казалось, что они готовы схватиться врукопашную, рослый Хоуп и коренастый Клин, неожиданно оказавшиеся лицом к лицу посреди большого ресторанного зала. Они стояли, все остальные сидели, точно нарочно отодвинувшись от них на почтительное расстояние. Их было сейчас немало: Галуа, Баркер, старик Джерми, Тамбиев и насмерть перепуганный Ксенопол.

— Но что ты хочешь этим сказать, Хоуп? — спросил Клин и, взяв стул, оказавшийся рядом, отодвинул его подальше от себя — он точно высвобождал место для рукопашной.

— А то, что эта болезнь вызвана нищетой, понимаешь, Клин, нищетой! — произнес он.

— Погоди, но какое это имеет отношение к существу нашего разговора? — закричал Клин и едва ли не притопнул.

— Если царан будет иметь землю, он будет сыт, — сказал Хоуп. — Он не враг себе!..

Клин оглянулся и, рассмотрев в сумерках зала свой стул, пошел к нему.

— Россия призвала Европу к революции, — произнес он мрачно. — Что касается земли, то она должна узаконить эту революцию навечно…

Хоуп нащупал в сумерках зала свой стул, сел. Они сидели сейчас один против другого.

— Ты хочешь сказать, что они не захотят пожертвовать революцией?

Клин вздохнул: