— Он-то наверняка считал, что ты хорошо переводила? — сыронизировал Тамбиев.

— Допускаю… — захохотала она — ее представление о своих способностях и прежде не было преувеличенным.

— Ты… совсем в Москву? — решился Тамбиев.

— Совсем, — сказала она, но Николай ухватил, что смятение объяло ее. — Совсем… — повторила она, приметив, что он не оставил без внимания ее смятение, и, вдруг устремившись к нему, принялась его целовать. Она осыпала его поцелуями, летучими и легкими, не оставляющими следа, и, спохватившись, произнесла:

— «Не властны мы…»

— Не властны?.. — спросил он; видно, бремя обязательств она еще несла на себе, по крайней мере, так ему казалось. — Не властны?

Но она уже уходила. Он стоял посреди бульвара, и открытая аллея, снеженная и освещенная луной, просматривалась, казалось, до самого памятника Тимирязеву. Она уходила, а он стоял и ждал, что вот-вот обернется и, как прежде, поднимет руку, но она так и не сделала этого…

Двумя днями позже, позвонив Глаголеву, он узнал, что Софа улетела в Словакию.

Грошев пригласил Галуа и сказал, что главы трех правительств, направляясь в Крым, условились, что корреспонденты не будут присутствовать на конференции, — этим объясняется и то, что корреспондентский корпус не был допущен в Ялту. Грошев, разумеется, понимал, что сказанное французу не является для того откровением, но произнес все это с той строгой обстоятельностью и серьезностью, какая была свойственна его беседам с корреспондентами, — он не мог допустить, чтобы у корреспондентов создалось мнение, что их просьба не принята во внимание, а их права ущемлены.

Галуа элементарно представлял, какое сообщение припас для него рачительно-хитроумный Грошев, и в свою очередь заготовил просьбу к шефу наркоминдельского департамента прессы. Галуа сказал, что корреспонденты помнят пресс-конференцию наркома, устроенную едва ли не на другой день после вступления советских войск в Румынию, и не без интереса следят за положением в этой стране. Будь на то воля Галуа, он бы выразился и не столь округло. Он наверняка бы опустил имя наркома и сказал бы начистоту, что корреспонденты встревожены вестями, поступающими из Румынии, и клянут всех присных по поводу того, что их не пускают в эту страну. Он бы сказал, что его коллегам очень симпатично правительство, возглавляемое доктором Петру Гроза, и порядки, установленные этим правительством, о которых корреспонденты наслышаны разно. Что душой кривить, корреспонденты падки на слухи… Как свидетельствует опыт, самоличное знакомство корреспондента с фактами никогда не приносило вреда. Одним словом, речь шла о поездке в Румынию.

Из просторных окон аэровокзала видно летное поле с самолетом на отшибе — кажется, в Румынию пойдет он.

На поле ветрено, и из рук в руки идет термос с чаем: драгоценна поутру горячая влага.

Галуа пододвинул к Тамбиеву Хоупа — тот вернулся в Москву накануне.

Очень хотелось сказать американцу: «Если что-то способно тебя не красить, то это твоя роба цвета молодого тростника. К зеленым скулам малярика да еще зеленая гимнастерка — не много ли?» Но Хоуп, казалось, не догадывался об этом, радуясь тому, что последний приступ был недели две тому назад и нет причин для уныния.

— Я ему говорю: «Дай ты этому Клину в рожу, а если ты не способен это сделать, то сделаю я! Ведь он о тебе бог знает что говорил!..» — вознегодовал Галуа, обращаясь к Тамбиеву. — Как говорили в годы моей юности в Питере: гнилой интеллигент! Истинно гнилой: берет Клина под защиту. Говорит: каждый утверждает себя как может!..

Хоуп, улыбаясь, разводит руками: вид у него виноватый. Догадывается, о чем идет речь, и винит прежде всего себя.

— Мистер Клин привык плохо думать о людях, а тут, казалось, все улики против меня… — он хохочет, взметнув ладонь, и Тамбиев замечает не без страха: ладонь — зеленая. — Одним словом, трагическое стечение обстоятельств!

— Даже странно: служил на флоте, а в рожу дать не может! — Восклицает Галуа и странно затихает, остановившись, все более поднимаясь на цыпочках: из глубины зала показался Клин.

— О, фриенд! — кричит Клин, рассмотрев Хоупа, и даже прибавляет шагу. — Погодите, или вы не рады мне? — спрашивает он, заметив, какими постными стали лица друзей, особенно, конечно, лицо Галуа — он не предполагал, что Клин вот так неожиданно может вынырнуть из глубины зала, не предполагал и, пожалуй, не хотел этого.

Наступает молчание, жестоко-тревожное. Хоупу и Тамбиеву, пожалуй, легко молчать, Галуа — труднее. Он это понимает не хуже остальных: не дай бог, Клин отпрянет и уйдет: что тогда будет делать Галуа? Однако нет причин так плохо думать о французе — вон с какой воинственностью он захромал вокруг Клина.

— У тебя совесть есть, Клин? — не прошептал, а прошипел Галуа.

Клин улыбнулся:

— И-и-ех!

— Ты что так смотришь на меня: совесть есть?

— И-и-ех!.. Алик… Ты с ума сошел? — сейчас он пятился, но не переставал улыбаться.

— А ну повтори все, что ты говорил о Хоупе, гадина… Ну?

Галуа притопнул и, не удержав равновесия, качнулся, приподняв худые плечи: гнев придал ему не только храбрости, но и силы, — это первым почувствовал Клин — он исчез.

— Зачем все это? — сказал Хоуп и, достав платок, вытер им лицо, которое в одну минуту стало мокрым. — Нет, в самом деле, зачем? — повторил он.

Галуа вспылил:

— Ты все забыл, Хоуп!.. Нет, нет, ты помнишь новохоперский самолет? Помнишь, как ты грозил спустить его в люк, а?

— Но тогда речь шла не обо мне, — пояснил Хоуп. — Пойми, не обо мне… — заметил он, продолжая вытирать лицо — пот лил в три ручья. — Нет, прости меня, в этом не было необходимости… — повторил Хоуп и удалился.

Галуа взревел:

— Как вам это нравится, Николай Маркович, а? Нет, скажите, как нравится?.. Не кажется ли вам, что дураком остался я? Вступился и остался в дураках!.. — Он долго не мог прийти в себя. — А ведь не в первый раз это происходит. Сколько раз говорил себе: тебе больше всех надо?

Тамбиев подумал: как они полетят вместе? Непросто смирить страсти — Не разнесет ли взрывной волной этих страстей самолет?

Но все обошлось. Понадобился всего час полета, чтобы все улеглось — полудремал Галуа, поклевывая длинным носом; спал Клин, всхрапывая. «И-и-е-ех!» — казалось, получалось у него и во сне. Как некогда, корреспондентский караван на доброй дюжине «виллисов» покинул румынскую столицу и взял курс на северо-запад страны, объединив сразу два корпуса инкоров — московский и бухарестский. Румынский МИД (во главе которого теперь стоял куда как опытный Татареску, сумевший охранять ведомство от метаморфоз времени) в этой экспедиции представлял Мирча Ксенопол — чиновник пресс-департамента, греческая фамилия которого немало смущала: не воспринял ли деятельный Ксенопол одну из распространенных традиций века минувшего, когда рачительная Греция переуступала — нет, не только Европе Восточной, но и Северной — дипломатов разных рангов и положений. Но дорожные колеса обладают способностью не только наматывать нить истории, но и ее разматывать — размотали они и жизненную историю Ксенопола. Не успел караван минуть пригородный Снагов, как все выяснилось. Оказывается, Ксенопол, как, впрочем, Катарджи, Кантакузино, давно перестали быть в этой стране фамилиями греческими, став исконно румынскими, нередко знатно-румынскими. Одну из таких старинных ветвей и представлял чиновник пресс-департамента, знатное происхождение которого решительно ничто не обнаруживало, разве только нос диковинных размеров, клонивший все лицо книзу, да родинка на правой щеке, украшенная бесценной волосиной.

Ксенопол принял под свое начало многоязычный корреспондентский ковчег и с уверенностью, чуть-чуть заученной, начал рассказ о местах достопримечательных, которыми ковчег следовал. Тут нашлось место и для дворца принцессы Елизаветы, дворца грозно массивного, чьи контуры возникли в первозданной зелени парка и растушевались, и для снаговских хором короля, что легли на берегах обширного озера, и для плоештинских особняков, правда изрядно побитых авиацией, и для монарших хором Синая, одетых снаружи и изнутри деревом, и для бранского замка, венчающего гору… Но реакция корреспондентов была не очень понятна отпрыску знатных румын: они были решительно глухи к тому, что, как это хорошо знает Ксенопол, еще недавно вызывало воодушевление. Не без тревоги наблюдал он, как скучающие толпы корреспондентов бродили вокруг замка, лениво взирая на стены, оплетенные стеблями дикого винограда, сейчас обнаженными.