— Наш премьер, насколько мне известно, поддержал мысль о награждении Гопкинса и Бивербрука русскими орденами, — вдруг выпалил британский советник, выпалил вне связи с предыдущим.
Нет, эта тирада призвана была не просто возвестить окончание разговора, она представляла интерес сама по себе: Черчилль предлагал наградить Гопкинса и Бивербрука! Только подумать: старый Уинни ходатайствует о награждении тех, кто в непростом русском вопросе если не противостоял ему, то занимал позицию, отличную от позиции английского премьера. Нельзя сказать, чтобы старый Уинни был в такой мере терпим, объяснение в ином — теперь, когда разногласия во взглядах на второй фронт стали достоянием истории, можно обнаружить не только терпимость, но и известную широту, то есть проявить качества, которых британскому премьеру, как утверждает молва, как раз и недоставало.
Бардин шел домой и не мог постичь того, о чем только что была речь. Чудилась тревога, что полонила англичан и которую они, как ни добры были последние вести с фронта, не могли одолеть. Даже не очень можно было уразуметь: вон какая гора была преодолена, а на душе у них смутно. Ну, разумеется, нынешний англичанин с Софийской может и не представлять всех англичан, но и он кого-нибудь да представляет… И еще думал Егор Иванович: вот эта железная череда дел, возникающая в его жизни, когда вслед за одним делом является следующее, без пауз, без передыху, вот эта череда дел начисто лишает тебя способности оглянуться вокруг и подумать о том, что есть твоя жизнь, твои близкие. А хочется думать именно об этом: о Сережке, который решительно отказывается писать письма, и новой Ольгиной работе, по всему, отколовшей ее от дома, о Мироне, получившем приказ возвращаться в Америку и со свойственной ему строптивостью опротестовавшем этот приказ, о Якове, давшем обет молчания и не нарушившем его в течение всей войны, об Ирине, которая, становясь взрослее, делается упрямее, об Иоанне, пренебрегшем своими хворями и с некоторого времени свившем гнездо в Баковке, холодное стариковское гнездо, которое не украшает жизни и не греет немолодого тела… И по мере того как он думал сейчас об этом, Бардины рисовались ему фамилией самоуправных, своевольных и куда как гордых людей, для которых нет непререкаемых авторитетов и которым конечно же закон не писан…
Но, думая так, Егор Иванович не знал еще всего о Бардиных, старых и молодых. Он вернулся домой позже обычного и неожиданно встретил Ольгу на садовой тропе, ведущей от дома к калитке. Заслышав шум подошедшего поезда, она, видимо, вышла Егору Ивановичу навстречу. Ирины еще не было, и, как казалось Ольге, сегодня она может не вернуться, впрочем, все должно объяснить ее письмо отцу, оно ждет Бардина. Посредине обеденного стола действительно Егора Ивановича дожидалось письмо дочери, оно лежало как-то наискось, точно брошенное нетерпеливой рукой, как легло, так лежало. Ольга к нему, разумеется, не прикоснулась, не в ее характере. Именно об этом думал Егор Иванович, пододвигая конверт от середины стола к краю. Все это было для Бардина значительно и на какой-то момент заслоняло собой мысль о содержании письма.
Он взял письмо и пошел прочь из столовой — если и принимать удар, то один на один. Письмо было коротким, но написано тщательно, видно, переписывалось. Если за этим был поступок, то не безрассудный, подумал Егор Иванович и, повинуясь этой мысли, успокоился. Но, видно, успокоился рано… Ирина писала, что не может смириться с тем, что мать оставлена в холодной зауральской степи, едва ли не забытая всеми. Минуло почти три года, и никому не пришло в голову посетить ее могилу. Наверно, сейчас не то время, когда можно говорить об этом, но она, Ирина, никого и не винит. Она просто скопила рубли и копейки и отправилась за Урал…
Нет, это письмо, написанное с детской тщательностью, его не щадило. Справедливо не щадило. Это был укор его совести… Укор, который ничто не могло оправдать. Как же он не догадался это сделать до сих пор. Прежде всего сам и, разумеется, потребовать этого от Ирины? Теперь, почти через три года после смерти Ксении, он мог бы, пожалуй, признаться себе, осторожно признаться, что не любил ее так, как должен был любить. Но в этом оправдании был бы смысл, если бы у него не было детей. Надо понять, она была матерью его детей. Он готов был повторять бесконечно: матерью его детей… Как он мог поступить так, коли она вызвала к жизни его детей, своим дыханием и кровью вызвала… Совести должны учить детей отцы. Когда случается наоборот, это худо… Да надо ли быть столь беспощадным к себе? Вон какими страдными были эти годы. Если получилось так, то не потому же, что ты щадил себя?.. Надо ли быть столь беспощадным к себе?.. Надо, надо! У тебя ведь есть дети… Надо!
Хомутов вернулся из Дебице и, не застав Бардина в отделе, сказал секретарю, что едет домой. Звонок Егора Ивановича застиг чадолюбивого Хомутова, когда он исследовал воспаленное горло младшего сына.
— С последышем своим вожусь, — взмолился Хомутов. — Что с него взять, когда он слеплен из завалящего материала — истинно мешок худой… Один край заштопаю, другой порвется… Одним словом, был дипломатом, стал педиатром… — Он помолчал, собираясь с мыслями, не просто было переключиться с педиатрии на дипломатию. — Я готов быть у вас минут через сорок.
— Поездка… удалась?
Как ни прост был вопрос, в ответ раздалось лишь Хомутовское покашливание, означающее нелегкое раздумье.
— Англичане довольны, — произнес наконец Хомутов. Смысл его ответа можно было понять так: «Англичане довольны, да я не очень».
— Главное, чтобы гости были довольны! — произнес Егор Иванович, выйдя Хомутову навстречу, когда тот появился в бардинском кабинете. Опершись на хомутовское слово, Бардин приближал разговор к существу. — Главное… а с остальным как-нибудь сладим, так?
— Хотелось, чтобы было так, Егор Иванович, а на деле… не очень, — заметил Хомутов, усаживаясь; он любил поважничать, когда ключик от заветной шкатулки был в его руках. — Короче, миссия в Дебице удалась… Наши военные показали англичанам ракетную станцию, показали так, как может ее показать союзник союзнику. По признанию англичан, они получили ценную информацию, настолько ценную, что это порядочно их смутило… Кстати, в составе миссии был этакий полковник-бородач Хор, жизнелюб и сквернослов, который, как мне кажется, накоротке с вашим Бекетовым…
— Сквернослов… накоротке с Бекетовым? — возопил Бардин, — Непохоже на Серегу!.. Ей-богу, непохоже! — Егор Иванович встал горой на защиту друга.
— Говорит, в самый канун отъезда в Дебице… был с Бекетовым на нормандском берегу и показывал ему Кан… — пояснил Хомутов, смутившись.
— Тогда похоже… Серега, как мне точно известно, был в Кане… — согласился Бардин не очень охотно. — Итак, сквернослов Хор?..
Но короткая стычка с Бардиным сшибла Хомутова с заранее приготовленного текста, на какую-то минуту он умолк, приводя мысли в порядок.
— Я, признаться, не люблю сквернословов… ни русских, ни англичан… — вдруг заявил Хомутов. — Мне всегда кажется, что, сквернословя, они пытаются восполнить некую свою ущербность. Их мнение, их дело… для меня не существуют, да и разговаривать с ними мне неохота. А тут произошло другое… и виной тому, быть может, ваш Бекетов. Одним словом, я решился задать этому полковнику-бородачу вопрос, который задал бы не каждому англичанину. «Господин полковник, позвольте спросить вас как недавний военный военного: если бы Дебице захватили не русские, а англичане… они бы пустили русских в Дебице?» Знаете, что он мне ответил? Нет, нет, знаете… Он сказал: «Не уверен». Да, он так именно и ответил, и это делает полковнику-сквернослову честь… Но его ответ был очень необходим, чтобы состоялся разговор, о котором я хочу рассказать. Он сказал: «Хорошо, если есть добрая воля в Дебице, почему она не может быть, например, на Балканах, в пределы которых готовится войти ваша армия?» — «А на Балканах будут генералы Буры, господин полковник?» — «А если они будут на Балканах, генералы Буры?» — «По-моему, это не остановит Красную Армию, господин полковник, она войдет на Балканы и выполнит свой долг… Что же касается балканских генералов Буров, то это внутреннее дело Балкан…» Я приметил в его взгляде лукавинку. «Имейте в виду, когда это дело становится внутренним, оно одновременно делается и долгим, и трудным…» — «И все-таки, господин полковник, это внутреннее дело Балкан…»
