Отец и его лукавое чадо расстались не без усилий, но еще долго почтенный советник закатывал глаза и вздыхал, переживая расставание, так переживал, что, казалось, забыл, по какой причине пригласил Бардина на ленч. Забыл? Нет, такие, как Митчелл, не забывают. Все в действительности сложнее. Просто он призвал сына и сделал достоянием Бардина свою слабость, чтобы показать Егору Ивановичу, что беседа, к которой ему сейчас предстоит обратиться, не плод расчета, а как бы наитие. В конце концов, таким, как Митчелл, надо демонстрировать не расчет, а именно наитие.

— Знаете, что мне сказал генерал Барроуз, отправляясь в Дебице? — вдруг спросил Митчелл, подходя к окну и пошире его распахивая. Дождя, который ветер заносил в комнату, кропя стол, Митчеллу явно было недостаточно. — Он сказал: единственное, чего я хотел бы, чтобы этот жест русских со временем стал известен лондонцам, гуманный жест… — Он задумался. — Могли бы мы в таком же духе решить польский вопрос?

— Господин Митчелл имеет в виду Варшаву?

— Ну, хотя бы… Варшаву.

— Варшаве надо помогать, разумеется, господин Митчелл… Не Буру, а варшавянам. Если же говорить начистоту, то вот мое мнение: элементарная справедливость требует, чтобы о восстании, рассчитанном на поддержку советских войск, знали бы советские войска…

Митчелл молчал — у него было желание возразить Бардину, но последняя фраза русского заметно ограничивала пространство для маневра.

— Хорошо, должно быть взаимопонимание, — наконец проговорил он; очевидно, он обратился к формуле не очень конкретной «должно быть взаимопонимание» не без расчета, ответ по существу был бы для него сейчас затруднителен.

— Именно об этом я и говорю, должно быть взаимопонимание… — заметил Бардин, жестко возвращая собеседника к сути своей реплики. — Элементарная справедливость требует…

Митчелл подошел к окну и осторожно полуприкрыл его створки — он хотел сосредоточиться, дождь вдруг стал мешать ему.

— Согласитесь, господин Бардин, когда люди не видят друг друга, недоразумения заметно возрастают, не так ли?..

— Необходим контакт, мистер Митчелл?

— Необходима встреча трех и возможно раньше, господин Бардин. Со времени Тегерана прошло девять месяцев — для нынешних времен это много…

Вновь явился белобрысый отпрыск Митчелла, но в этот раз отец его не отринул, а привлек к себе и даже подставил под белую ладонь малыша баки. Сивобровый определенно помогал отцу создать впечатление некоей домашности обстановки, а следовательно, незаданности того, что было сказано и предстояло сказать. А на самом деле у беседы был свой замысел — все, что сказал англичанин и предстояло сказать, не могло быть не начертано заранее рукой опытной и, пожалуй, твердой, весьма вероятно, в Лондоне, а возможно, здесь, в Москве.

— Если такая встреча состоится, то это могло бы иметь место где-то на наших островах, например, — произнес Митчелл и жестом, столь же нетерпеливым, сколь и твердым, подтолкнул отпрыска к выходу — малыш сделал свое и мог удалиться. — Сентябрь очень хорош у нас, в конце концов, резиденцией могли бы быть и корабли… Насколько мне известно, предложение нашего премьера пошло обычными каналами… Вы полагаете, что оно будет встречено с пониманием?..

— Очевидно, хотя нет необходимости приспосабливать линкоры под резиденции, господин Митчелл, линкоры сегодня так заняты…

У англичанина был острый слух на иронию.

— Вы полагаете, что русскому премьеру будет трудно отлучиться из России?..

Бардин не спешил с ответом, вопрос был поставлен достаточно определенно.

— При том темпе и размахе, какое наступление приобрело сегодня, очень трудно… Впрочем, я могу тут и ошибиться… — добавил Егор Иванович, пораздумав, он полагал, что человек в его положении, обращающийся к категорическому ответу, должен иметь на него право — у него, как думал он, такого права не было.

— Но согласитесь, что союз — это взаимопонимание?.. — произнес англичанин, он торил одну тропу: встреча трех, новая. Англичанина можно было понять: после того, как вторжение состоялось, возникло мнение, что русский союзник до поры до времени не заинтересован в такой встрече. — Мы учились понимать друг друга всю войну, господин Бардин…

— А его разве нет… взаимопонимания?..

— Нет, почему же? Оно есть, но… что скрывать? Все очень трудно, господин Бардин… — Он вобрал губы и замер, подбородок его взбух, нос, вздувшись, утратил прежнюю форму. Как ни страшен был он сейчас, именно сию минуту он и был человеком, отдав себя во власть чувства неподдельного. — Все трудно… — произнес он, не было сомнений в его искренности.

— Трудна… проблема мира, европейского мира, господин Митчелл? — Казалось, если он способен сказать правду, то это произойдет теперь, упустишь момент, и его способность быть искренним убудет безвозвратно.

— Нет, не только Европа… — произнес Митчелл и остановился — вот и пресекся в нем этот миг драгоценный.

— Япония, господин Митчелл?

Он неопределенно покачал головой, улыбнулся, лицо стало гладким, благообразно гладким.

— Возможно, и Япония, — согласился он нехотя и, дав себе время подумать, спросил Бардина и в какой-то мере себя: — Что есть победа без победы над Японией?..

— Но есть ли причины для беспокойства, господин Митчелл?.. Дело идет к этому…

— Вы уверены, к этому?..

Бардин взглянул на англичанина и увидел, что глаза его, устремленные на Егора Ивановича, были тверды, казалось, они стали такими только что.

— А у вас сомнения, господин Митчелл?

— Бобби, поди сюда… Бобби!.. — крикнул он, заметив в полуоткрытую дверь сына. — Постой рядом со мной, дружочек. Постой вот тут… — Он дотянулся до головы сына, принялся гладить, проводя рукой по волосам. Он чуть сгибал средний палец с тяжелым перстнем, украшенным квадратным аметистом, — явно опасался поранить голову сына. — Постой, родной… — рука его остановилась, он задумался. — Мне хорошо, когда ты рядом. — Он точно набирался сил, приникнув ладонью к голове сына Аметист был непобедимо молодым, а кожа руки несвежей. — Теперь иди, дружочек, иди… — Его рука соскользнула с головы, когда мальчик едва ли не достиг двери, рука казалась неправдоподобно длинной. — Иди…

Но мальчик остановился. Он точно специально остановился в дверях, чтобы Егор Иванович мог его получше рассмотреть. Только сейчас Егор Иванович заметил, что у мальчика было лицо взрослого. Не возьмешь в толк, что тому причиной: шестидесятилетний отец или недуги, что одолевали ребенка? А малыш закрыл дверь, в этот раз осторожно, с пониманием того, что происходит, и ушел, так и не сказав того, что хотел сказать, точно храня тайну происходящего. Малыш ушел, а отец так и не мог победить трудную свою думу.

— Мы с вами политики, поседевшие в делах, и должны понимать: добрая воля хороша, когда есть взаимная заинтересованность, одна добрая воля не в состоянии ничего сделать… — Он выдвинул челюсть, и его лицо, до этого почти кроткое, стало злым. — А что есть заинтересованность, если не зависимость?.. Вы были заинтересованы в большом десанте, а следовательно, зависимы… Мы поменялись ролями: мы заинтересованы в вашей помощи на Востоке, а следовательно, зависимы… Рычаг, который был у нас, оказался в ваших руках… Ловлю себя на мысли: вчера просили меня, сегодня прошу я. Рычаг — это всесильно, не так ли?

Он будто осекся на полуслове, но в его реплике было все, чтобы понять его до конца. Он точно говорил: в момент поворотный, когда не в столь уж далекой перспективе наметились контуры Мирной конференции, рычаг перешел в руки русских. Искусный политик не недооценит этого обстоятельства. Расчетливо пользуясь этим рычагом, используя его прочность без остатка, но ни в коем случае не пережимая, можно возобладать над всеми проблемами, даже теми, решение которых в иных условиях могло показаться нелепым.

— На рычаг… опирайся, да сам не плошай!.. — засмеялся Бардин, а англичанин с лукавым смирением и боязнью посмотрел на русского, он еще не очень понимал, почему у того не вызвала энтузиазма бойкая формула о рычагах.