— Ну, да теперь дело решенное, — облегченно вздохнула Матрена. — Выпишемся — и все тут. Получим свою корову, лошадь — и сами себе слуги, сами хозяева.

Нюша растерянно смотрела то на Матрену, то на Тимофея. Что же все-таки делается в деревне?

Вот уже более года, как в Кольцовке родился колхоз «Передовик». Кулаков из деревни давно выселили, мужики свели на общий двор лошадей и коров, засыпали в амбар семена, свезли вместе плуги, бороны, сохи. Казалось, что теперь наступил полный лад и мир, можно спокойно работать, пахать землю, сеять хлеб. А на деле совсем не то. В молодом колхозе все бурлит и кипит, как в котле, полно разных слухов, пересудов, кривотолков.

— Так это правда, что вы из артели уходите? — спросила наконец Нюша.

— Господи боже мой! — всплеснула руками Матрена. — Опять ты своим носом повсюду буравишь! Тебе-то какая забота? Ты уж лучше мамашу свою попытай...

— При чем здесь мать? — насторожилась Нюша.

— При том вот. Она хоть и активница, а тоже от ворот поворот... Не приглянулось ей в артели.

Нюша испуганно замахала руками:

— Да что вы, право... это же курам на смех.

Матрена пожала плечами и отошла к печке:

— Догони вон отчима да спроси. У них с матерью, видать, по всем статьям согласие...

Нюша выскочила из избы и помчалась к дому.

Неужели и впрямь сбываются слова соседок о том, что Горелов расклинит ветлугинскую семью, а Аграфену поведет за собой, как телушку на веревочке. И это ее, Нюшкину мать, которая так отважно воевала с кулаками, раньше других записалась в артель, первая свела свою корову на общий скотный двор! Не может этого быть!

Около правления колхоза Нюша натолкнулась на Василия Силыча и Игната Хорькова.

— Чего это летишь, как на пожар? — удивился председатель. — Зайди-ка на минутку в правление. Дело есть.

— И мне сказать надо, — призналась Нюша, тяжело дыша.

Втроем они вошли в правление. Нюша засветила лампу.

Василий Силыч тяжело опустился на стул и окинул взглядом Хорькова:

— Ну-с, чем порадуешь?

Отведя глаза в сторону, Игнат Хорьков запустил руку в бездонный карман пиджака и извлек оттуда несколько смятых листиков бумаги.

— Вот, Василий Силыч, в том же духе, что и вчера, — заговорил он. — Я уж целый день беглецов уговаривал: не шарахайтесь, одумайтесь. А они знай свое: «Отпишите из колхоза... Хотим сами по себе хозяиновать». Ну что тут скажешь!

Василий Силыч достал из ящика стола еще несколько заявлений и принялся разглаживать их тяжелой негнущейся рукой.

— Та-ак! Уже за дюжину перевалило. И смотри только, какой народ вспять пошел. Осьмухин, Ползиков, Горелов, Карпухина... А это вдова-то с двумя детьми! Еще вдова — Курочкина, Прохор Уклейкин... Ах, старый хрыч! Этому-то чего в артели не сидится? Прямо диво какое-то. Написаны заявления разными почерками, а слова одни и те же. Словно кто диктовал, как учитель школьникам, а другие писали... Да и бумага по виду одинаковая, глянцевая, плотная, в линеечку.

Нюшка вгляделась в листы бумаги, на которых были написаны заявления, и ее осенила догадка — листы были из Клавкиной тетради.

— Дядя Вася, дядя Вася! — испуганно зашептала она. — Я, кажется, смекаю...

— Чего еще?

— Да, да, все понимаю. — И, пригнувшись к столу, Нюшка рассказала про сходки в доме Осьмухиных, про Горелова, про вырванные из тетради листы бумаги.

Игнат Хорьков с любопытством посмотрел на дивчину.

— Пожалуй, так оно и есть, — заметил он. — Не иначе Горелов с Осьмухиным диктанты диктуют.

Председатель ожесточенно поскреб затылок:

— Ну и дела на белом свете. Вот и от Ветлугиной заявление. Погоди, погоди! Это уж не от Аграфены ли? Так и есть... «Прошу отписать меня из колхоза и вернуть мою корову. А. Ветлугина».

Василий Силыч строго посмотрел на Нюшку:

— Вы что ж это? Вместе с мамашей такую цидулю сочиняли или как?

— Что вы, дядя Вася! — оторопев, вскрикнула Нюшка и, подавшись к столу, выхватила из рук председателя заявление матери. Текст заявления был написан твердым, размашистым почерком Горелова, а вместо подписи стояла замысловатая закорючка. — Это не мамина рука, — сказала Нюша, покачав головой. — Не могла она такое подписать.

— Могла не могла, а заявление — вот оно! — с досадой заявил Василий Силыч. — Разберись тут попробуй!

— Дядя Вася, а пойдемте к нам... Все и выясним, — предложила Нюша. — Мать, она по-честному скажет...

Василий Силыч подумал и согласился.

Аграфена с Гореловым садились ужинать, когда Нюша с председателем вошли в избу к Ветлугиным.

Василий Силыч завел разговор о конюшне и, как бы между прочим, дал понять Горелову, что членам правления хорошо известно о сходках в осьмухинской избе.

— О чем речь? Какие сходки? Да это поклеп! — заартачился было Горелов, но быстро осекся.

От порога на него пристально смотрела Нюшка.

— Нечисто работаешь, Тихон Кузьмич: следы оставляешь, — усмехнулся Василий Силыч и достал из кармана заявления женщин о выходе из колхоза. — Смотри вот, все цидули на один лад написаны.

— Да и бумажка знакомая. Из Клавкиной тетради вырвана, — заметила Нюша.

Горелов захлопал глазами.

Василий Силыч показал Аграфене ее заявление:

— Твоя подпись?..

Аграфена, подойдя поближе к лампе, прочла заявление и, схватившись за грудь, пораженная, уставилась на Горелова. Нюшка с надеждой смотрела на мать.

— Это как же так?! Без моего ведома в беглецы меня зачислил, в отступницы! — заговорила Аграфена. — Подпись подделал. — И она опустилась на лавку и беззвучно заплакала.

— Я же как лучше хотел... — забормотал Горелов. — Для семьи старался... Разговоры всякие об артели пошли, смущение в народе.

— И что ты за человек, Тихон? — устало произнесла Аграфена и, порвав заявление на мелкие клочья, бросила их на пол. — Вот так и знай. Уходить собрался — один уходи. А мне бежать некуда.

— Так, мама, так, — облегченно шепнула Нюша.

— Что ж, Тихон Кузьмич, — заговорил председатель, — артель— дело добровольное. Можешь в любой час выписаться. А только вам с Осьмухиным как первым агитаторам за выход из колхоза придется на собрании ответ держать. Уж объясните людям, чем вам артель не мила.

— Нет, зачем же объяснять, — встревожился Горелов. — Раз Аграфена в колхозе остается, я тоже пока задержусь. — И он попросил Василия Силыча вернуть ему заявление о выходе из артели.

Наутро взял обратно свое заявление и Тимофей Осьмухин.

Вечером состоялось колхозное собрание. Василий Силыч положил на стол перед собой пачку заявлений и, нацепив на нос очки, неторопливо заговорил:

— Теперь, значит, такой вопрос: о наших беглецах и отступниках... Всего просятся на выход одиннадцать человек. Двое из них — Горелов и Осьмухин — уже забрали свои заявления обратно. Они, так сказать, образумились и осознали.

— Кто, кто образумился? — переспросил чей-то удивленный голос.

— Могу повторить! — невозмутимо продолжал Василий Силыч. — Осознали свое заблуждение Тихон Кузьмич Горелов и Тимофей Никитич Осьмухин. Люди они, как всем известно, грамотные — вот и образумились. Да они и сами могут подтвердить.

— А кто же остальные беглецы? — спросил дед Анисим.

— Остальные отступники все больше женский персонал, — пояснил председатель, — вдовы да многодетные матери. И мы тут на правлении так подумали: коли артель им не по нраву, могут свободно отписаться. Препятствий чинить не будем. Нарежем им землю, вернем инвентарь, скотину. Нехай богатеют, пускай живут вольными хлебопашцами. На собрании воцарилась тишина.

Нюша заметила, как женщины-отступницы, сидевшие все вместе в углу, растерянно поежились и стали оглядываться по сторонам, отыскивая глазами Горелова и Осьмухина. Тихон Кузьмич, дымя цигаркой, сидел у порога, а Осьмухина нигде не было.

— Это как же так? — недоумевая, заговорила Дарья Карпухина. — Горелов с Осьмухиным первые же заводилы были. «Уходите, бабы, отписывайтесь...» А теперь, выходит, они остаются, а нас из артели вытуривают! Тихон Кузьмич, чего молчишь? Чего к порогу прилепился? Не ты ли нам заявления диктовал? И даже чистой бумажкой оделил — только пишите! Заботник! А теперь в кусты полез...