Табита сжимает ее в ответ, сильно.

— Ответь, — говорит О’Доул.

Чан нажимает одну клавишу на клавиатуре, и звонки прекращаются. Наступает мертвая тишина.

Нет, не мертвая, — думаю я, прислушиваясь. У этой тишины есть вес и температура, реальное присутствие, как будто она живая. Требуется многое, чтобы вывести меня из себя – я видел людей, пытающихся удержать свои окровавленные кишки в развороченных животах после того, как их разорвало гранатой, – но от этой тишины у меня по коже бегут мурашки.

Табби еле слышно здоровается.

Ужасную тишину нарушает звук тихого выдоха, а затем единственное слово, произнесенное шепотом, как молитва.

— Табита.

Руки Табби покрываются гусиной кожей. Ее глаза закрываются. Она перестает дышать.

Я смотрю на всё это с бессильной яростью, не понимая, что, черт возьми, происходит, но желая, чтобы это прекратилось. Сейчас. Я снова сжимаю ее руку, но она становится вялой и липкой в моей ладони.

Табби сидит совершенно неподвижно. Воздух потрескивает от электричества.

— Ты заставила меня ждать, — говорит Сёрен, — очень долго.

Его голос похож на колыбельную, мягкий и ласкающий, призванный успокаивать. В нем слышен слабый и неопределимый акцент. Не британский, но что-то столь же изысканное. Аристократичное. Почему-то это напоминает мне зимний снегопад, когда воздух резкий и холодный, а всё вокруг покрыто белоснежной пылью.

Снег. Красивый, застывший и смертельно опасный, если пробыть на улице слишком долго.

— Но откуда мне знать, что это действительно ты? — размышляет он. Тихое постукивание, словно пальцы барабанят по твердой поверхности. — Что могло бы убедить меня?

Лицо Табби меняется. Вспышка эмоций на мгновение искажает его, как будто ужасное воспоминание подняло голову.

«У меня в голове есть маленькая черная коробочка. Внутри коробочки – монстры».

Она говорит: — Нож всё еще у меня, если хочешь, я сфотографирую его и отправлю тебе. Я сделаю крупный план засохшей крови.

Ее тон ровный и жесткий, с нотками ярости. Внезапно я понимаю, что раньше был неправ. Табби не испугалась. Не страх заставил ее лицо побелеть, а тело напрячься.

Это была ненависть.

Она ненавидит его. Ненавидит так сильно, что ее трясет от этой ненависти, у нее перехватывает дыхание, она застывает на месте от накала чувств.

А теперь к прочим странностям добавился окровавленный нож. Прямо как у Шекспира.

Что бы ни значил этот нож, при упоминании о нем Сёрен смеется. Это странный звук, низкий и бесконечно довольный, а еще приятный. У этого придурка голос такой же красивый, как и его лицо.

Боже, я получу истинное удовольствие, калеча их обоих.

— О, любимая, — тепло говорит Сёрен, — я скучал по тебе. — В его вежливом голосе проскальзывает нотка меланхолии. — Я так сильно скучал по тебе.

Дрожь пробегает по телу Табби. Она открывает глаза и смотрит на монитор компьютера Чана так, словно хочет разорвать его на куски зубами.

— Серьезно? Больше нет доверчивых приспешников, которых можно было бы превратить в таких же подонков, как ты?

Нежный вздох Сёрена звучит извращенно интимно, как будто он ласкает себя, возбужденный ее гневом.

— Да, конечно, но никто из них не сравнится с тобой. Моя свирепая маленькая воительница. Моя любовь.

Что бы ни значили эти слова, они действительно выводят Табиту из себя. Краска заливает ее бледные щеки. Вены вздуваются у нее на шее, она наклоняется вперед и говорит сквозь стиснутые зубы: — Я никогда не была твоей.

— Напротив, любимая. Ты всегда была… и остаешься моей.

— Ты ошибаешься!

— Так ли это? Что ж, скажи, у тебя есть семья? Муж? Дети? Какие-либо связи с другими людьми, которые можно было бы назвать близкими? — Он ждет всего секунду, прежде чем ответить на свой вопрос с самодовольным видом. — Конечно, нет. И никогда не будет. И – пожалуйста, будь честна со мной, ты же знаешь, я пойму, если ты солжешь, – почему так?

Табби дрожит от ярости. И от страдания. Она убирает руку с моей руки, откидывается на спинку стула и тяжело выдыхает, словно изгоняя из легких ядовитый воздух.

— Из-за тебя.

— Из-за меня, — медленно повторяет Сёрен. Он оставляет эту фразу висеть в воздухе, словно признание в убийстве.

Табби ничего не говорит. Она не двигается, за исключением нижней губы, которая начинает дрожать.

Я собираюсь убить его.

Эта мысль яркая и опасно острая в моем сознании, как лезвие ножа, отражающее свет.

Даже если я никогда не узнаю подробностей того, что между ними произошло, ясно как день, что этот ублюдок причинил ей глубокую, необратимую травму. Поэтому я убью его, принесу его голову Табби на металлической пике, а затем скормлю его тело стае бешеных собак.

От этой мысли я чувствую себя намного лучше.

Я кладу руку ей на плечо. Табби вслепую тянется вверх, хватает меня за мизинец и крепко сжимает.

— Я видела, что ты сделал, — говорит она, изо всех сил стараясь говорить ровным голосом. — В новостях показали пресс-конференцию в киностудии в Лос-Анджелесе. Я поняла, что это был ты, когда они заговорили о том, что их взломали. Поэтому я и звоню.

Сёрен ничего не говорит.

Его молчание кажется стратегическим, как будто он ждет, что Табби продолжит говорить, допустит ошибку, выдаст что-то. Или, может быть, мне это просто кажется. Может быть, он просто сидит там и отчаянно дрочит своему отражению в зеркале, а я нарисовал себе образ великого и могущественного Оза, потому что так его воспринимает Табби, хотя на самом деле Сёрен просто неуверенный в себе придурок, дергающий за рычаги и управляющий механизмами из-за занавеса.

Может быть, он – сплошной дым и зеркала, а она никогда не могла заглянуть за пределы экрана.

Чан указывает на свои часы, подписывает цифры два и ноль, а затем показывает большой палец вверх.

Я сжимаю плечо Табби.

Двадцать секунд. Заставь его говорить еще двадцать секунд, милая, а потом мы сможем надрать его самодовольную, психованную задницу.

— Ты помнишь, что я сказала тебе, когда мы виделись в последний раз? — спрашивает Табби.

Она выглядит измотанной. Даже этот короткий разговор дался ей нелегко.

Каково же ей было жить с ним целый год?

Я хочу надрать себе задницу за то, что сомневался в ней.

— Ты же знаешь, что да, — отвечает Сёрен.

— Значит, ты знаешь, что должно произойти дальше.

— Я знаю, что, по-твоему, должно произойти дальше. Но подумай: кем бы ты была без меня? Никем. Просто еще одним растраченным талантом в мире, усеянном трупами тех, кто мог бы стать кем-то, тех, кто почти стал, и тех, кто довольствовался вторым местом.

Чан постукивает по своим часам, показывает: десять.

— Но ты ни то, ни другое, — продолжает Сёрен, его голос становится мягче с каждым словом. — Правда, любимая? Ты уже не тот испуганный маленький ягненок, которого я спас много лет назад. Кто ты сейчас?

Голос Табби срывается, когда она отвечает.

— Чудовище Франкенштейна.

— Нет, любовь моя. Ты умеешь выживать. Ты охотница. Ты львица. И мы оба знаем, что львы делают лучше всего.

Чан поднимает правую руку. Все пять пальцев растопырены. Он сгибает палец, показывает четыре. Еще один палец, три. Затем два. Затем один.

Табби шепчет: — Они охотятся.

Чан трясет кулаком и поворачивается к О’Доулу. Ликуя, он одними губами произносит: «Мы поймали его!»

Дрожащим от напряжения голосом Сёрен говорит: — Да начнется охота.

И вот так просто связь обрывается, и он исчезает.

Табби

Меня так трясет, что зубы стучат. По спине стекает струйка холодного пота. Мое сердце бьется, как крыса, пытающаяся выбраться из клетки, а невидимые тиски сжимаются всё сильнее и сильнее вокруг моих легких.

Прошло почти десять лет с тех пор, как я слышала голос Сёрена в последний раз, но он по-прежнему обладает силой, которая сокрушает меня, как удар молотка по кости.