— Восемь, — шепчу я и поворачиваюсь так, чтобы моя грудь легла ему на руку.

Я не ношу бюстгальтер, потому что ненавижу их.

Коннор тихо вздыхает. Откуда-то издалека доносится звук, похожий на мое имя.

Его губы скользят по моей шее. Он сжимает мой твердый сосок двумя мозолистыми пальцами, и я тихо вскрикиваю. Коннор хрипло шепчет мне на ухо: — Я хочу взять его в рот. — И проводит большим пальцем по маленькой серебряной сережке, проколотой в нем.

Мне нравится, как Коннор выражается, как прямо говорит о вещах. Интересно, будет ли он так же прямо говорить во время секса, низким хриплым голосом рассказывать о том, что я чувствую, какой у меня вкус, что он собирается делать дальше.

У меня между ног всё мокро. Боль превратилась в настойчивую пульсацию. Я не могу сосредоточиться ни на чем другом. Есть только его рот, его рука и мое тело, реагирующее на них.

Коннор напоминает: — Девять, красавица.

В ответ я лишь стону.

Он снова и снова проводит большим пальцем по моему напряженному соску, и от этого по моему телу пробегают волны. Его эрекция настойчиво упирается мне в низ живота.

— Скажи это, и ты получишь награду. — Его голос звучит хрипло и зловеще, а горячее дыхание обжигает мое ухо.

— Д-девять.

Коннор наклоняется, задирает мой топ, обнажая грудь, и обхватывает мой напряженный сосок своим горячим ртом.

Звук, который вырывается из меня, не похож на человеческий.

Затем, не далее, чем в тридцати футах от нас, с визгом и жженым запахом резины останавливается пожарная машина, заезжая прямо на тротуар и на траву. Когда я замираю, Коннор отстраняется, бросает взгляд через плечо на пожарную машину и выпрыгивающих из нее мужчин в желтой экипировке и касках и бормочет проклятие.

Раскрасневшаяся и дрожащая, я пытаюсь опустить футболку. К тому времени, как Коннор поворачивается ко мне, мои руки скрещены на груди, и я качаю головой, не веря в то, чему я только что позволила случиться.

Глядя на выражение моего лица, он решительно говорит: — Десять.

Когда я молча поворачиваюсь и убегаю, Коннор не следует за мной.

Коннор

Не обращая внимания на пожарную сигнализацию и на то, что отель вот-вот покроется пламенем, я поднимаюсь по лестнице к бару, заставляя ноги идти вверх, а не бежать за Табби, как им хочется.

Ей нужно пространство, а не давление. Хотя я почти уверен, что смог бы убедить ее тело преодолеть ограничения разума, очевидно, что это принесло бы мне пользу лишь в краткосрочной перспективе.

Скорее всего, завтра утром я проснусь с топором в черепе.

Если вообще проснусь. Может ли мужчина умереть от переизбытка удовольствия? Потому что, если тот маленький кусочек Табиты Уэст, который я только что попробовал, – показатель, то мой оргазм внутри нее может привести к остановке сердца.

Милая. В ней всё такое милое. За этой колючей стеной, за которой она прячется, находится гребаный Эдемский сад.

Я хочу ее так сильно, что это похоже на то, как если слишком надолго задержать дыхание под водой и тебе срочно нужно глотнуть воздуха. Эта отчаянная боль. Это мучительное желание. Я хочу извиниться перед своим членом за то, что он переживает, но, похоже, мое сердце первым в очереди на любые извинения, потому что сквозь дыру в моей груди можно проехать на моем грузовике.

Ужас на лице Табби, когда она вырвалась от меня, был подобен… взрыву гранаты. Прямо в сердце.

Так что теперь я планирую допить свой виски, принять душ – если в моей комнате нет пожара – и немного поспать. Завтра мы оба можем сделать вид, что ничего не произошло. А когда работа будет закончена, и мы вернемся в Нью-Йорк, я попробую еще раз. Только, может быть, не буду так размахивать своим твердым членом перед лицом бедной девушки, как будто это приз за лучшее шоу.

Изысканность, верно?

В баре никого нет, кроме старого уборщика-индейца, который подметает пол. У него серая коса до пояса, перевязанная на конце тонким кожаным ремешком. Я подхожу к столику, за которым сидели мы с Табби, и беру стакан с виски, который я там оставил.

— Парень в бассейне включил сигнализацию, — говорит уборщик, не отрывая глаз от своей метлы. Его голос ровный и прокуренный, как хорошее виски. — Это случилось в третий раз в этом году. Пожара нет, если вам интересно.

За исключением того, что у меня в штанах, я думаю.

Вой сигнализации внезапно прекращается, сопровождая слова старика долгожданной тишиной. Он, прищурившись, смотрит на темное небо.

— Сегодня ночью будет гроза.

Я следую за его взглядом и вижу сапфировое небо, усыпанное мерцающими звездами, но горы вдалеке окутаны грозовыми тучами. Словно по сигналу, молния прорезает неровный белый путь сквозь скопление облаков.

— Это будет грандиозно, — говорит он и усмехается. Когда я смотрю на него, уборщик не смотрит ни на небо, ни на горы. Он смотрит на меня. — Просто держи себя в руках, сынок.

Я хмуро смотрю ему вслед, пока он, всё еще посмеиваясь, разворачивается и исчезает за дверью патио.

***

Вернувшись в свою комнату, я раздеваюсь и долго стою под горячим душем. Мои мысли слишком рассеяны, чтобы надолго сосредоточиться на чем-то одном, и попытки отвлечься всё равно бесполезны. Я могу думать только о ней.

Моя милая, порочная, страстная, отстраненная, восхитительная, сводящая с ума загадка. Если бы она позволила, я бы всю жизнь пытался ее разгадать.

Поймав себя на собственных мыслях, я стону.

Нелепые романтические представления вроде этого точно говорят мне, в какие неприятности я влип. Если я когда-нибудь вслух повторю что-то хотя бы отдаленно похожее на «Табби», мне придется отправить поисково-спасательную команду за моим мужским достоинством.

Так и хочется унять боль в паху, но на сердце слишком тяжело, чтобы отвлекаться. Поэтому я не обращаю внимания на эрекцию – эта хрень уже становится банальностью – и просто позволяю воде омывать меня. Через десять минут, проведенных с опущенной под струю головой, напряжение в плечах немного спадает, но боль в груди никуда не девается. Я решаю, что лучше уже не будет, поэтому выключаю воду, вытираюсь и чищу зубы. Теперь мне поможет только сон.

Если он вообще придет.

С полотенцем в руках я открываю дверь ванной – и замираю.

— Что ж, — говорит Табби, откидываясь на моей кровати, закинув руки за голову и скрестив лодыжки, — должна сказать, я выбрала отличное время.

Ее голос спокоен, почти безразличен. На ее лице ничего не отражается, а тело полностью расслаблено. Только глаза выражают что-то, кроме идеального самообладания. Они сверкают в тусклом свете лампы, резкие и стальные, как блеск ножей в пещере.

Мне потребовалось мгновение, чтобы преодолеть удивление, но мой голос все равно звучи хрипло: —Ты злишься.

Она игнорирует это. Ее взгляд скользит вниз по моей груди, животу, задерживается на паху. Всё тем же незаинтересованным тоном она говорит: — Возможно, тебе следует обратиться за лечением от этого. Похоже, это хроническое заболевание.

Я двигаюсь, чтобы прикрыть свою эрекцию полотенцем, но Табби резко говорит: — Не надо.

Мои пальцы сжимают полотенце в кулаке. Я замираю, пока она внимательно осматривает меня с головы до ног.

Я заслужил это. За ее гостиничный номер в Вашингтоне, за ее дом в Нью-Йорке, за всё, что я видел без разрешения. Поэтому я стою неподвижно и позволяю ей это делать, наблюдая за ее лицом, пока она с невозмутимым спокойствием смотрит на мое обнаженное тело. Я чувствую себя одновременно неуверенно, неловко и невероятно живым.

Через мгновение Табби спрашивает: — Ты не собираешься спросить, почему я здесь?

На ум приходит дюжина ответов, прежде чем я, наконец, останавливаюсь на одном и произношу: — Я подозреваю, что ты собираешься мне это рассказать.

Эти блестящие глаза встречаются с моими. Ее волосы свободно рассыпаются по плечам, но никаких других признаков мягкости не остается. Она снова переоделась в черные кожаные доспехи, которые были на ней вчера в машине. Интересно, не прячет ли она под ними тайник с оружием.