— Скажи мне, что тебе не больно, — хрипло произносит он.

Я шепчу: —Всё хорошо. Даже лучше, чем хорошо.

Коннор тянется и развязывает ремень на моих запястьях, отбрасывая его. Он массирует мои запястья и руки, а затем очень осторожно выходит из меня.

Мы оба тихо стонем.

Коннор переворачивается на бок и прижимает меня к себе, наши тела соприкасаются. Он обхватывает меня своими большими руками, которые дрожат.

— Это было…

— Невероятно, — шепчу я. — Я знаю. Я бы хотела, чтобы мы могли заниматься этим каждую ночь до конца наших дней. — Как только эти слова слетают с моих губ, я замираю от ужаса.

Боже правый. Этот мужчина только что вытрахал из меня всю правду.

Табби

Понимаете…

Я совершенно обескуражена тем, что только что сорвалось с моих губ, Коннор прочищает горло.

— Я ничего не говорю.

— Хорошо.

Я удивлена, что он не обращает на это внимания, а также рада, что мы не собираемся обсуждать будущее, обязательства или любую из миллиона других запретных тем в наших отношениях. Или как там называется эта штука между нами.

Враги с привилегиями?

Через мгновение Коннор добавляет: — Но если бы я что-нибудь сказал…

— Я так и знала!

— …это означало бы, что ты только что сделала меня по-настоящему чертовски счастливым. Вот и всё.

Он осыпает мою шею и плечо сладкими, благоговейными поцелуями.

— Ты романтик, ты знаешь это?

Коннор усмехается.

— А ты единственная женщина, которая обвиняет мужчину в этом угрюмым тоном.

Я ворчу. И это действительно звучит угрюмо.

Он поворачивает меня так, что я вынуждена смотреть на него.

— Ну же. Признайся. Наверное, было время, когда ты не была такой…

Я прищуриваюсь. У него хватает здравого смысла выглядеть настороженным.

— Если я скажу «циничной», это будет последний раз, когда я увижу свой член?

— Возможно. Действуй осторожно.

Коннор самоуверенно ухмыляется.

— У нас уже был разговор о том, насколько я хорош в этом.

— Хм. Ты прав. В своем письме ты признался, что у тебя только одна скорость. Полный вперед.

Коннор воспринимает это как разрешение сровнять всё с землей.

— Ага. И раз уж мы заговорили об этом, почему ты до сегодняшнего дня ни разу не пила алкоголь?

— Мы не об этом говорили?

— Я уже закипаю. Давай, женщина.

— Просто из любопытства, как люди, с которыми ты не занимаешься сексом, могут находиться рядом с тобой дольше пяти минут?

— Очевидно, из-за моей привлекательной внешности и обаяния. Отвечай на вопрос.

— Коннор…

— Табита, мой член был в каждом отверстии твоего тела. Отвечай на вопрос.

Мы пристально смотрим друг на друга, пока, наконец, я не говорю: — Пожалуйста, ради всего святого, никогда не произноси при мне слово «отверстие».

Он ухмыляется.

— Начинай говорить, принцесса, или это будет «отверстие, отверстие, отверстие» до бесконечности.

Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок.

— Боже, за что ты меня ненавидишь? Серьезно, что я такого сделала, что оскорбило тебя так глубоко, и ты обременил меня этим нелепым…

— Кхм. Героическим, — перебивает Коннор.

— …эгоистичным…

— Блестящим.

— …бредовым…

— И все же почему-то всегда правым.

— …невыносимым, тупым, неотесанным мужчиной?

Через мгновение Коннор говорит: — Бандажи очень полезны, так что я принимаю это как комплимент. И я знаю, что ты не веришь в Бога, так что прекрати театральщину и ответь на вопрос.

— Я не верю в традиционное определение Бога, — отвечаю я. — Библейского Бога, который закатывает истерики, требует жертвоприношений и в целом ведет себя как избалованный пятилетний ребенок, которому нужен тайм-аут. Но я верю во… что-то. Какую-то бесполую, бесформенную, доброжелательную энергию, которая наблюдает за нами и позволяет нам барахтаться в неведении, пока мы наконец не станем достаточно взрослыми или удачливыми, чтобы понять, что всё, что нам нужно делать, – это быть добрыми друг к другу и ко всем остальным разумным существам на планете. Вот и всё. Просто будь добрым. Помогай старикам и слабым. Не будь придурком. И не поддавайся на провокации, чего бы это ни стоило.

Я считаю трещины на потолке. Их семнадцать. Почему-то это число кажется пророческим. Семнадцать – это был тот возраст, когда во мне начали формироваться все самые глубокие трещины.

Уже мягче я говорю: — Это самое важное. Не поддавайся на провокации. Даже если ты больше ничего не добьешься в жизни, достаточно просто не поддаваться на провокации. Храбрость – это самоцель. Этого хочет Бог, или Вселенная, или священный сияющий пони, или как там это называется. Чтобы мы научились быть храбрыми и поступать правильно. По моему скромному мнению, в этом и заключается истинный смысл жизни.

Спустя мгновение, когда Коннор ничего не говорит, я смущенно добавляю: — Извини. Я всегда становлюсь раздражительной перед месячными.

Мне на лицо ложится большая теплая рука, мягко заставляющая повернуться. Когда я встречаюсь взглядом с Коннором, от его глаз захватывает дух.

Он тихо говорит: — Ты самая интересная, вдумчивая, красивая, странная и совершенная душа, которую я когда-либо встречал, Табита Уэст. Для меня большая честь познакомиться с тобой.

У меня сжимается горло. Когда я вдыхаю, мой прерывистый вздох звучит так, будто я вот-вот заплачу.

Я НЕ СОБИРАЮСЬ ПЛАКАТЬ.

— Не пытайся умаслить меня, чтобы я ответила на твои глупые вопросы. — Я шмыгаю носом, усиленно моргая.

— Только один вопрос, — поправляет он. — И ты знаешь, что ответишь на него, так что просто покончи с этим побыстрее.

Я снова смотрю в потолок. Коннор кладет руку мне на живот, и она лежит там, теплая и странно успокаивающая.

— Как одеяло из плоти, — говорю я, вздыхая.

— Хм. Что?

— О, прости. Я просто думала вслух. Не обращай внимания.

— Ага. Я ведь секунду назад включил слово «странная» в список, верно?

— Да. И я продолжаю говорить людям, что я не странная, я лимитированная серия.

Коннор усмехается.

— Милая, с тобой они нарушили все традиции.

Это заставляет меня улыбнуться.

— Я знаю.

Он наклоняется и нежно целует меня в плечо. Затем утыкается носом в мою шею, щекоча меня своей бородой.

— Хорошо. Вот ответ на твой вопрос. Ты меня слушаешь? — спрашиваю я, когда он начинает покусывать мочку моего уха.

— Мммм.

Наслаждаясь ощущением его губ на своей коже, я закрываю глаза.

— Мой отец много пил.

Коннор резко прекращает покусывать меня. Я чувствую, что он смотрит, но не открываю глаз.

— Это не было трагедией, он не избивал нас и не крушил все вокруг в пьяном угаре, но он просто… отключался. Так он справлялся со стрессом. Отец приходил домой после занятий, наливал себе большой стакан джина и сидел перед телевизором, пока алкоголь не заканчивался, а потом наливал себе еще. И еще. Мою маму очень расстраивало, что он был таким отстраненным. Я не знаю, в чем были проблемы в их браке. Они никогда не ссорились у меня на глазах. Но я очень хорошо помню, как он каждый вечер пил джин, пока тихо не засыпал, а моя мама была одинока и подавлена. Поэтому в шесть лет я решила, что никогда не буду пить, потому что лучше чувствовать всё, даже самую сильную боль, чем вообще ничего не чувствовать.

Паузу, которая следует, когда я замолкаю, можно назвать многозначительной. Это выводит меня из себя. Поэтому я говорю: — Не надо меня жалеть!

Коннор подпирает голову рукой и смотрит мне в лицо. Жар начинает заливать мои щеки.

— Ты была одна всю свою жизнь, не так ли? — бормочет он. — Даже когда твои родители были живы, ты была одна.

Охваченная каким-то странным смешанным чувством, в котором есть и сожаление, и стыд, и тоска по тому, чего у меня никогда не было, я смеюсь. Даже для моих собственных ушей этот смех звучит отвратительно.