— Вот почему Сёрену было так легко манипулировать мной. Я так сильно хотела…

Я резко останавливаюсь. И когда делаю движение, чтобы подняться, Коннор перекидывает через меня ногу и прижимает к кровати.

— Ни за что, — мягко говорит он. — Ты не убежишь от меня, Табби. Больше нет.

Я закрываю глаза и отворачиваюсь.

— Не прячься от меня, — настаивает он, сжимая меня в объятиях. — Скажи мне, чего ты хотела.

Я дышу часто и тяжело, задыхаясь от множества чувств, и мне трудно решить, какое из них самое сильное. И, может быть, потому что я знаю, что через несколько часов эта глава моей жизни, возможно, наконец закроется, или потому, что я постепенно раскрываюсь перед Коннором, по крупицам, по крошечным кусочкам правды, которые он всегда поглощает, но я больше не хочу от него прятаться. По крайней мере, сейчас.

Прямо сейчас я хочу, чтобы между нами не было стен.

На этот безумный миг я хочу впустить его в свою жизнь.

Я смотрю на него и позволяю ему увидеть всё. Всю боль и смятение, всю надежду и нежность, а также абсолютный ужас от того, что я могу стать слишком близкой. Срывающимся, дрожащим голосом я говорю: — Я просто хотела кому-то принадлежать.

На лице Коннора сменяется дюжина выражений, прежде чем оно застывает на обожании. Он выдыхает: — И теперь ты принадлежишь мне.

Он целует меня так страстно, что я ошеломлена.

Я кладу руки ему на грудь и отталкиваю его.

Мы отстраняемся и смотрим друг на друга в напряженной тишине, тяжело дыша. Наконец я шепчу: — Что ты сказал?

Кадык Коннора подпрыгивает, когда он сглатывает.

— Ты меня слышала.

— Скажи это еще раз.

Коннор обхватывает мои запястья. Он осторожно отводит мои руки от своей груди и кладет их на подушку над моей головой, а сам ложится на меня сверху, прижимаясь ко мне грудью и оказываясь в нескольких сантиметрах от моего лица. Глядя мне в глаза, он твердо говорит: — Ты принадлежишь мне. Ты должна быть со мной. Ты моя, и я никогда тебя не отпущу.

Наступает долгая, напряженная тишина.

Затем я начинаю плакать.

— Черт возьми! — всхлипываю я. — Ты придурок! Посмотри, что ты наделал!

Коннор целует меня в красное, мокрое лицо, бормоча успокаивающие слова, из которых я улавливаю только обрывки, потому что плачу, как чертов ребенок. Он отпускает мои запястья, и я обнимаю его за широкие плечи и зарываюсь лицом в его шею.

— Люблю твои слезы, принцесса, потому что я знаю, что ты никогда не отдала бы их никому, кроме меня, — шепчет он мне на ухо. На этот раз я не возражаю, что он употребил это запрещенное слово.

Я позволяю ему обнимать меня и слушаю его милые, красивые слова, гадая сквозь слезы и всхлипывания, не в этом ли заключается религия для некоторых людей – во всём этом благоговении, таинственности и ощущении, что ты нашел дорогу домой.

Вскоре после того, как мои слезы сменяются всхлипываниями, мы засыпаем в объятиях друг друга.

А через какое-то время я просыпаюсь в поту, с бешено колотящимся сердцем и ужасным предчувствием, что случилось что-то ужасное.

На столике рядом с кроватью звонит сотовый телефон Коннора. Он мгновенно просыпается и хватает трубку.

— Говори, — приказывает он.

Затем слушает и через мгновение молча заканчивает разговор. Когда он смотрит на меня, я знаю. Я уже всё понимаю.

— Сёрен, — шепчу я, мое сердце колотится где-то в горле.

Тело Коннора совершенно неподвижно. В темноте его глаза светятся странным, смертельным светом.

— Команда в Майами, которая отправилась за ним… — Он колеблется. — Это был заброшенный дом. Место было начинено взрывчаткой.

В ужасе я ахаю. Затем вскакиваю и хватаю его за руку.

— О Боже. Сколько человек пострадало?

— Вошли девять агентов.

— Сколько человек вышло?

Коннор просто отвечает: — Ни одного.

Коннор

По дороге в студию Табби молчит. Напряженно молчит, как будто потеряла способность говорить. Я крепко сжимаю ее руку, но, несмотря на эту физическую связь, между нами пропасть. Она рядом со мной, но в то же время за миллион миль от меня.

Я чувствую, что каким-то образом, с помощью какой-то извращенной логики, которая имеет смысл только для нее, она винит себя в том, что произошло.

— Это была не твоя вина, — говорю я так мягко, как только могу.

Мы стоим на красном сигнале светофора всего в нескольких кварталах от студии. Ее лицо залито багровым дьявольским светом. Она мне не отвечает и даже не моргает, а просто смотрит сквозь лобовое стекло в серое предрассветное небо, и ее лицо под зловещим светом светофора белое как мел.

— Табби…

— Я должна была догадаться, что это слишком просто. Я должна была понять, что это ловушка.

Ее голос звучит ровно, пусто, как будто внутри она мертва. Я сжимаю ее руку, но она не отвечает на это.

Когда мы въезжаем на парковку у студии, она выходит из машины и широким шагом пересекает темную стоянку еще до того, как я заглушаю двигатель, оставляя пассажирскую дверь позади себя широко открытой.

— Табби! Подожди! — ругаюсь я, когда она не обращает на меня внимания.

Она заходит в открытый лифт на парковке, нажимает кнопку и стоит с каменным лицом, пока я бегу за ней, и мои шаги эхом разносятся по округе. Я вбегаю в лифт как раз в тот момент, когда двери начинают закрываться.

Я хватаю ее за плечи, поворачивая лицом к себе, когда кабина начинает набирать высоту.

— Мы с тобой в одной лодке, ясно? Не отталкивай меня. Что бы ни случилось, я тебя прикрою.

Табби смотрит на меня так, словно видит впервые в жизни. Раздается сигнал. Двери лифта открываются. Резким движением она отстраняется от меня.

С холодом в голосе она говорит: — Когда я сказала тебе, что Сёрен всё прекратит, если узнает, что я участвую в расследовании, я имела в виду не то, что подумала Миранда. Я не имела ввиду, что он сделает со студией.

— Что ты хочешь этим сказать? Я не понимаю.

Её глаза темные и бездонные, в них таятся секреты, известные только ей.

— Я имею в виду, что все эти годы мы оба просто выжидали.

Меня так раздражает этот загадочный разговор, что хочется встряхнуть ее.

— Табби, о чем ты, черт возьми, говоришь?

— Я говорю о судьбе, Коннор. О физике. О том, что некоторые события настолько значимы, что создают собственную гравитацию, и ты можешь потратить всю свою жизнь, вращаясь вокруг их памяти, попав в их магнитное поле. И есть только одна вещь, которая может прервать эту жалкую, бесконечную карусель.

Я в растерянности. Признаю это. Она меня совсем запутала. Я стою, беспомощно разведя руками, и жду объяснений.

Их не последовало.

Вместо этого она удивляет меня, протягивая руку и поглаживая по щеке. Тихо, с глубокой нежностью она говорит: — Ты хороший человек, Коннор Хьюз.

Что-то в ее тоне заставляет все волосы у меня на затылке встать дыбом.

— Почему это звучит как прощание?

Табби улыбается. Это самая печальная вещь, которую я когда-либо видел. Затем она разворачивается и уходит, не сказав больше ни слова.

В моей голове непрошено возникает мысль.

У меня действительно плохое предчувствие.

***

Когда мы входим в командный центр, там кипит работа, но как только нас замечают, всё затихает.

Миранда стоит у окна, опустив голову и скрестив руки на груди, ее лицо такое же бледное и строгое, как сшитый на заказ костюм, который на ней надет. Агенты ФБР разбиты на несколько сплоченных групп, стоящих вместе вокруг своих компьютеров, как спутники, парящие вокруг материнского корабля. Специальный агент Чан стоит у стола О’Доула, выглядя потрясенным. Его черные волосы торчат в разные стороны, а полосатый галстук съехал набок.

В одиночестве у доски стоит Родригес. Он смотрит прямо на Табби с выражением, которое можно описать только как чистую, неподдельную ярость.