Его страх — почти осязаемый, болезненный — даёт мне странное чувство удовлетворения. Не злорадство, нет. Просто... справедливость. Наконец-то он чувствует хоть каплю того страха, той незащищённости, что испытывала я все эти годы.

— Все акции? — переспрашиваю.

— Все, — он кивает. — До единой. И я не буду претендовать на бизнес при разводе. Только... не привлекай полицию. Мира, я прошу тебя. Я не создан для тюрьмы, я не выживу там!

Изучаю его лицо — угрюмое, с пятнами лихорадочного румянца на скулах. Правду говорят: ничто так не уродует человека, как страх.

— Завтра в девять, — произношу после долгой паузы. — В моём кабинете. Принесёшь все документы на акции. И мы сразу едем к нотариусу оформлять соглашение о разделе имущества. На моих условиях.

Он кивает, но в глазах мелькает что-то расчётливое, почти хищное.

Знаю этот взгляд — слишком часто видела его, когда он придумывал новый способ меня обмануть.

— И имей в виду, — добавляю холодно, — мой детектив и адвокат обо всём проинформированы. На тот случай, если ты решишь прибегнуть к жестким мерам. Все доказательства твоих махинаций хранятся в надёжном месте, с инструкциями передать их в полицию, если со мной что-то случится. — Делаю шаг к нему, понижая голос. — Ты под колпаком, Гордей. Поздно изворачиваться. И хватит рассказывать мне сказки про твою любовь ко мне — я не верю ни единому твоему слову.

***

Следующее утро. Я просыпаюсь с непривычным чувством лёгкости.

На прикроватной тумбочке замечаю кейс, которого вечером не было. Открываю — внутри аккуратные стопки купюр и короткая записка почерком Гордея:

«Возвращаю средства компании. Всё до копейки. Прошу учесть это при нашей встрече».

Пересчитываю деньги — сумма внушительная, точно совпадает с той, что фигурировала в моих обвинениях. Значит, действительно испугался. Знает, что тюрьма — не пустая угроза.

В офис приезжаю раньше обычного. Станислав уже ждёт с документами.

— Всё готово, — он раскладывает папки на столе. — Договор о передаче акций, соглашение о разделе имущества. Проверьте, пожалуйста.

Изучаю каждую страницу, каждую формулировку. Всё должно быть безупречно, без малейшей лазейки для Гордея.

В девять раздаётся стук в дверь. Гордей входит — в строгом костюме, гладко выбритый, но с тенями под глазами. Видно, что не спал.

— Доброе утро…

Кивком указываю на стул напротив:

— Садись. Документы здесь.

Он опускается на стул, мельком глядя на Станислава. В этом взгляде сквозит неприязнь.

— Здесь всё, как мы обговаривали? — Гордей склоняется над бумагами. — Я передаю тебе все акции, отказываюсь от претензий на бизнес...

— А взамен я не выдвигаю обвинений в мошенничестве и не рассказываю полиции о твоих... махинациях, — договариваю за него.

Он кивает, бегло просматривая документы. Его рука с ручкой замирает над подписью:

— А всё остальное? Вилла? Машины? Общий дом?

— В соглашении о разделе имущества всё подробно расписано, — поясняю сухо. — Вилла отходит мне. Коллекция машин — тоже. Можешь себе оставить одну, в качестве поощрения за признание вины. Дом делим пополам. Я намерена его продать — мою половину можешь либо выкупить, либо мы продаём целиком и делим деньги.

Его рука начинает мелко дрожать. Видно, как внутри него происходит борьба. Эта вилла, эти машины — всё, ради чего он обманывал, воровал, изменял. И вот теперь — росчерк пера, и всё это достаётся мне. Не ему.

— Я могу хотя бы забрать личные вещи с виллы?

— Под присмотром моего представителя, — киваю. — И только личные вещи. Ничего из техники, мебели или предметов интерьера.

Он долго смотрит на бумаги, словно надеясь найти какой-то другой выход. Но выхода нет. И мы оба это знаем.

Наконец его рука опускается — размашистая подпись ложится на каждую страницу документов.

— Вот и всё, — говорю тихо. — Теперь едем к нотариусу.

У нотариуса Гордей выглядит ещё более потерянным. Механически подписывает бумаги, отвечает на вопросы, не глядя ни на меня, ни на суетящегося за моей спиной Станислава.

По соглашению о разделе имущества я получаю виллу целиком, коллекцию его спортивных автомобилей, половину нашего общего дома и квартиру в центре, о которой я даже не подозревала — оказывается, он купил её три года назад.

Когда “церемония” завершена, Гордей поднимается, одёргивает пиджак:

— Надеюсь, теперь ты довольна?

— Дело не в удовлетворении, Гордей, дело в справедливости.

Он горько усмехается:

— Справедливость... Хочу тебе честно сказать, когда я разыгрывал амнезию — я действительно хотел вернуться к прежним временам. К тому Гордею, который любил тебя больше жизни. К той Мире, которая смотрела на меня с обожанием. Я не притворялся, когда говорил, что люблю тебя…

— Притворство вообще вошло у тебя в привычку, — пожимаю плечами. — Поэтому мне уже абсолютно плевать — искренность это или очередная ложь!

***

На суде по бракоразводному процессу — пустая формальность после всех подписанных соглашений — Гордей выглядит как побитая собака. Сгорбленный, с потухшим взглядом.

Судья произносит стандартные фразы, спрашивает о причинах развода. Я отвечаю ровно: "Непреодолимые разногласия в семейной жизни, несовместимость характеров". Без упоминаний об изменах, махинациях и притворной амнезии. Зачем? Дело сделано.

— Суд постановляет расторгнуть брак между Гордеем Григорьевичем Демидовым и Мирославой Андреевной Демидовой, — голос судьи звучит буднично. — Гражданка Демидова после развода может вернуть себе девичью фамилию, если желает.

— Желаю, — произношу твёрдо. — Вересова.

Свобода.

Это слово пульсирует внутри, наполняя меня новой энергией. Впервые за двадцать лет — я полностью свободна. От манипуляций, от лжи, от правил, которые не я устанавливала.

В коридоре суда Гордей нагоняет меня:

— Мира, постой. Можно тебя на минуту?

Оборачиваюсь. Он выглядит настолько жалким, что даже прежняя злость сменяется чем-то похожим на сочувствие. Но только похожим.

— Что тебе нужно?

— Просто... хотел сказать, что мне было … очень хорошо с тобой… Я знаю, что совершил непростительную ошибку. Не ценил того, что имел. Но я никогда не забуду...

— Нет, Гордей, — перебиваю его. — Это я совершила ошибку. Когда поверила в твою любовь. Когда позволила себя контролировать, унижать, обманывать. — Делаю паузу, глядя ему прямо в глаза. — Всё, что было между нами — ошибка, которую я не хочу больше вспоминать. И видеть тебя я тоже больше не хочу. Всё. Прощай.

***

В тот же вечер я подъезжаю к дому, чтобы проконтролировать последние сборы свекрови. По нашему соглашению, она должна была освободить дом до его продажи, и Регина Петровна, слава богу, не стала упираться.

К моему удивлению, она сдружилась с Анной, своей новой сиделкой, и теперь они переезжают вместе в квартиру свекрови.

В прихожей громоздятся чемоданы и коробки. Из гостиной доносится её резкий голос, отчитывающий грузчиков:

— Осторожнее, болваны! Это севрский фарфор, он стоит больше, чем вы зарабатываете за год! Ох, ну сколько меня уже гонять будут! Сил нет! Сколько можно переезжать?! Это немыслимо так с больным старым человеком обращаться! — ворчит она, наблюдая за погрузкой своих вещей. — То туда, то сюда — на старости лет покоя не дадут!

Захожу в комнату. Свекровь, затянутая в строгое чёрное платье, словно на похороны собралась, командует процессом с видом полководца.

— А, явилась, — смеряет меня холодным взглядом. — Пришла убедиться, что старуха не прихватит чего лишнего? Не беспокойся, мне твоё не нужно.

— Здравствуйте, Регина Петровна, — отвечаю спокойно. — Просто хотела узнать, не нужна ли помощь.