Галина невольно опустила глаза. Андрей Иванович заметил это, встревожился:
— Или, быть может, жизнь не раскрыла тебе глаза, может до сих пор носишь в сердце что-то против меня?
Склонила голову. Значит, не миновать разговора… Удивилась только — откуда он проведал, что́ у нее на сердце?
— Не знаю, Галина, что именно разрушило наши добрые отношения, но уверен — случайное, несущественное, а переступить через него трудно. Поразило известие, что я не родной?
Ясными глазами заглянула в глаза отцу. Теперь невозможно избежать объяснения, нельзя кривить душой…
Он молча ждал. И она не утаила того самого важного, самого опасного, что могло вызвать четвертый удар; возможно, последний. К счастью, Андрей Иванович этому не придал особого значения. Известие не было для него новостью. В одно время прошел среди людей слух, будто ветер прошелестел ветвями деревьев, что, мол, Громовой сжил со света своего самого большого друга только ради того, чтобы самому выйти на первую роль. Об этом у него даже официальный разговор состоялся с людьми, в обязанности которых входило выяснять подобного рода дела. Вскоре тот наговор погас, однако, оказывается, не прошла бесследно клевета, отвратила от него доверие и сердце человека, которого он любил, как родного.
— Кто сказал тебе это, дочка?
Галина колебалась — сказать или нет? Заглянула отцу в глаза, поняла: нельзя утаить ни слова.
— А ей кто сказал такое, Антонине?
— Ее дядька, что в партизанах был…
Андрей Иванович покачал головой:
— Вот оно что… дядька… А не сказала ли часом, что у нее был еще один дядька, брат того партизана? Сельский староста и партизанский связной… Одну полечку танцевал, только на две стороны. Оккупантам служил, покуда не разоблачили. Судить пришлось по закону. И твой отец Харитон Булатов судил. А обрушилось, вишь, на меня, хотя это не так страшно. Самое страшное — что ударило по тебе, Галинка, по Харитоновой дочери…
Пошел в другую комнату, порылся в ящике письменного стола. Позвал Галинку.
— Почитай, деточка. Это письмо твоего отца.
Дрожащими руками взяла пожелтевший конверт Галина Колумбас, осторожно извлекла из него письмо. Не сразу поняла, что письмо писано не мужскою рукой, а женской, скорее девичьим, мягким и ровным почерком, точь-в-точь таким Галина сама писала в девятом классе. Не обратила внимания, что не на обычной бумаге чья-то рука начертила послание Харитона Булатова к Андрею Громовому, а на глянцевой стороне топографической карты, той самой километровки, которой пользовались на фронте офицеры.
Галина не замечала и того, что ветхий листок мог легко распасться.
«Дорогой мой боевой друг, мой верный побратим и любимый товарищ Андрей! — Такими словами начиналось письмо, развеявшее, точно свет мощного прожектора, все сомнения Галины. — Славные наши соколы вывезли меня на Большую землю, неутомимые доктора сделали все, чтобы спасти мне жизнь, а тебе товарища. Но, пожалуй, ты зря трудился, разыскивая меня на поле боя, напрасно нес на своих плечах в безопасное место, напрасно вез меня за тридевять земель, в поисках партизанского аэродрома, — чувствую, Андрей, что дни мои сочтены, что жить осталось недолго.
Попросил сестричку, чтобы написала тебе. Она, правда, уверяет, что я зря паникую, а я твержу: «Ты пиши. Если твоя возьмет, то письмо всегда сжечь успеем, а если моя правда — передай его через пилотов в далекие леса моим партизанам-побратимам, пусть не ждут, пусть без меня лютой смертью карают фашиста, пусть и за меня мстят врагу за все его злодеяния».
Добрый брат мой и дорогой друг! Умираю, но благодарю судьбу хотя бы за то, что имею свежую голову, мыслю трезво, помню все до подробностей, утешаюсь воспоминаниями обо всем пережитом. Я ничего не забыл из того, что сдружило нас, что побратало на всю жизнь. Помнишь, друг, нашу погранзаставу и нас, юных, зеленых, бдительных пограничников, наши «секреты» в непролазных полесских болотах, наши молчаливые раздумья в долгих дозорах? И вечера самодеятельности, походы в подшефные села, встречи с сельской молодежью, дни, которые были нашей неповторимой юностью… Я, коренной сибиряк, всею душой полюбил украинскую землю, украинский народ и сам стал чем-то на них похожим, — возможно, тем, что научился петь задушевные украинские песни.
Потом мы с тобой разлучились — я остался в кадрах, а ты вернулся в свою школу. Но мы с тобой по-прежнему были родными — кто подружился в солдатах, тот подружился навек.
Судьба нам предназначила встретиться и в эту страшнейшую из войн. Мой трудный путь от границы на восток пролег через твой район, и я шел, ни на минуту не сомневаясь, что встречусь с тобой. Интуиция не обманула меня, пограничника: тебя оставили в подполье, иначе и быть не могло. Нелегким оказался наш путь, немало горького пришлось вкусить на трудном партизанском пути, но думал ли я, что все так закончится? Я готов был сложить голову в бою, потому что ранение для нашего брата — все равно что смерть. Мое ранение не было ни для меня, ни для кого другого неожиданностью, неожиданностью было то, что ты меня отыскал раненого и сумел эвакуировать в тыл.
Сделано невероятное, партизан должен жить, но партизан — умирает.
Дорогой друг мой, не подумай, что Харитон испугался, что Харитону умирать страшно: я был солдатом и умираю как солдат. Только обидно мне, что лежу обессиленный, будто птица с перебитыми крыльями. Только об одном жалею: что умираю безвременно, а враг еще топчет нашу землю, сеет смерть и горе среди людей. Одним утешаюсь — вы, мои боевые побратимы, партизаны мои славные, будете бить его и за меня, Харитона Булатова, не успевшего допеть свою боевую песню. Мстите врагу и моею рукой, прошу вас, молю вас!
И еще прошу тебя, как брат, — выполни мою последнюю волю, сделай так, как договорились. Если останешься жив, то поставь мою фамилию рядом со своей, пусть объединятся в одну твоя и моя жизни, пусть навечно сольются воедино фамилии русского и украинца, пусть потомки несут их в грядущие века.
И еще прошу тебя — если сумеешь, то разыщи мою жену, а также мою единственную дочку, мою Галинку, будь ей отцом, чтобы не росла безотцовщиной, чтобы знала родительское тепло и заботу. Вырасти ее человеком, а обо мне расскажи ей, когда станет взрослой, когда поймет все до конца…»
Галина не смогла дальше читать. Слезы набежали на глаза, горло сдавило.
Андрей Иванович ей не мешал. Оставил ее наедине с письмом, сам возвратился в гостиную.
Верным другом остался до последнего дыхания Харитон Булатов, ее отец, с гордостью и честью нес по жизни его славное имя учитель Андрей Иванович Громовой.
Галина долго не выходила из комнаты. Она успела успокоиться, поразмыслить, все взвесить, сделать единственно правильный вывод.
Когда она вошла в гостиную, на столе стояли стаканы янтарно-прозрачного, горячего, ароматного чая. Встретилась с сочувственно-вопросительным взглядом Андрея Ивановича. Ни словом не обмолвилась о письме. Только спросила так, будто вопрос давно был решен и, собственно, ради этого она и пришла сюда:
— Так когда мне лучше переехать, папа?
В глазах учителя вспыхнули такие знакомые с давних пор юношеские огоньки! Он деловито нахмурил брови, на высоком лбу собрались морщины, с минуту обдумывал этот сложный вопрос.
— Да когда ж… Думаю, что все ближайшие дни, начиная с завтрашнего, будут удобными.
Мирно, как в давние времена, чаевничали. Степенно переговаривались, не касаясь самого важного, самого заветного, понимая, что для этого впереди будет достаточно времени. Сегодня сказано было самое главное, выяснено самое существенное, и этого на первый раз вполне достаточно.
Андрей Иванович не хотел отпускать дочь среди ночи, но она категорически заявила:
— Харитон, разбойник, заждался.
— Ночь темная, опасно… — предупреждал отец.
— А я дважды партизанская дочь! — с затаенной гордостью возразила Галина, и впервые за все это время улыбка засветилась на ее похудевшем лице.
