Моросящая осень постепенно переходит в осень ледяную. Белая изморозь покрывает ночами озимые, оголенные деревья, изгороди, крыши зданий. На рассвете она покрывает все, а днем, серебрясь и смеясь под скупым осенним солнцем, тает, исчезает.

В такие дни на фоне низкого донецкого неба особенно четко выделялись трубы новотуржанского гиганта. Казались они в несколько раз выше, чем были на самом деле, потому что дым подымался ровными столбами, становясь как бы продолжением труб.

Все чаще стали срываться первые зимние бураны. Незаметно зародившись, эти вихри с каждым часом все более шалели, так шумели и свистели, что даже в теплом доме делалось тоскливо и неприветливо. Они вырывали из труб желтоватые дымы, гнали их с такой силой, что удивительно было, как это трубы оставались на месте, не улетали вслед за дымом… Уносило этот горьковато-терпкий дымок завода в степи. Осатанелая вьюга не различала в такую пору, где степь, а где горняцкий город, закручивала все на свете, не разбирала, что где срывать, что подхватить и куда нести.

На землю ложился первый снег, падал плавно, спокойно, был необыкновенно красив и мягок. Больше всех радовались ему школьники. Случалось, что снег не ложился, а мчался впереди ветра. Голыми становились тогда степи, а овраги доверху бывали засыпаны снегом. Заваливало селения, наметало высокие бугры у заводских стен, залепляло стеклянные крыши. Даже в цехе через неприметные щели проникала снежная пыль. В такие дни в цехах целыми днями горел свет — дни были похожи на вечерние сумерки.

Постепенно зима установилась. Белели поля, и на этой белизне отчетливей выделялся металлургический гигант. Подошел Новый год, но он оказался бесснежным. Дунули с юга теплые ветры, растопили снега, расквасили донецкую землю. Однако вскоре морозы вновь отогнали тепло, сковали льдом дороги, связали руки водителям машин, прибавили хлопот тем, кто следит за порядком на дорогах. Это повторялось не раз: то навалит снега, то развезет и превратит его в грязь; то повернет на зиму, то дохнет весной — и так до тех пор, пока солнце не стало все выше и выше кружить по небу, настойчиво призывая в донецкий край желанную весну.

У Харитона было столько дел и школьных хлопот, что он и не заметил, как промчалась осень, пролетела зима, пахнуло весною. Будто во сне промелькнуло все это, некогда было ни полюбоваться красотой зимы, ни как следует отругать непогоду.

Позавтракав, он тщательно проверял содержимое своего портфеля — там ли все необходимое для сегодняшних уроков, — быстренько одевался и выходил из дому. Если на улице было хорошо и тепло, он не замечал этого; если лил дождь или вьюжило, проклинал ненастье, глубже напяливал на уши шапку, подымал ворот и, смело штурмуя грязь или лед, вовремя являлся в школу. Возле школы или в коридоре его поджидала Ляна, щурилась с хитринкой:

— Не проспал?

Харитон на такие вопросы не отвечал, а Ляна хвалила:

— Молодец, гладиатор!

На удивление себе, Харитон уже в первой четверти вышел в число передовиков. Его хвалили на классных сборах. Нина Павловна отметила его в докладе на общешкольном собрании. Словом, жилось Харитону в Новотуржанске неплохо. Все реже и реже вспоминал он и Десну и Яриську. Казалось ему, что всю жизнь здесь прожил, разве что иногда во сне приходила к нему мама, являлся дедушка Андрей, шелестела в лугах трава и бесшумно несла свои воды Десна.

Харитона полюбили в классе. Девчонки же были от него в восторге, подлизывались к Ляне:

— Твой брат — сокровище, и только!

— Моя школа! — гордилась Ляна.

И в кружке юных металлургов Харитон был первым. Ему не верилось, что из него, придеснянского мальчугана, может выйти когда-нибудь настоящий мастер плавки, повелитель огня, как любили кружковцы горделиво называть себя. Ему хотелось знать, как творится самый твердый в мире металл; будто магнитом, тянуло его в литейный цех, он не мог глаз отвести от того священнодействия, в котором рождалось великое чудо.

Наедине с дедом Макаром только и разговоров у них было, что о стали, об удивительной огненной дедовой профессии. Вот тебе и обычное дело — изо дня в день стоять у печи, варить золотое варево, творить сталь! Будто бы ничего особенного, все вроде буднично, а выходит, что далеко не так. Для Макара Ерофеевича каждая плавка была особенной, памятной, отличалась от других. О многих случаях из своей трудовой практики он рассказывал так увлекательно и просто, что даже Харитону, далекому пока от литейного дела, было очень интересно, а главное, все понятно.

Как-то в ту пору, когда началась весна, да и то не в природе, а только по календарю, дед Макар в приподнятом настроении, помолодевший вернулся с заседания городского партийного актива:

— Так что будет стоять и в нашем Новотуржанске памятник Ленину. Настоящий, в полный рост и на гранитном постаменте! В столице прислушались к нашей просьбе, разрешили. Бронзу выделили из государственных фондов. Вон, братцы, как рабочему классу идут навстречу!

Дед Макар явно скрывал что-то важное, возбужденно ходил по комнате, потирал ладонью затылок, бормотал про себя:

— Такие-то, братцы, дела! И о нас, стариках, выходит, не позабыли, выходит…

— А что вам там хорошего сказали? — допытывалась тетка Ганна. — Уж не орден ли новый дают или, может, медаль?

— Да медаль, ежели постараешься, и тебе дадут — есть такая высокая награда передовикам. А вот нас в путешествие посылают.

— Кого посылают? — загорелась любопытством невестка.

— Ну, не одного же, целую делегацию — секретарь горкома будет за старшего, многих с завода и нас со старым Копытко не позабыли. Посылают в Ульяновск, на родину Ленина. И в Красноярске, а может, и в Шушенском побываем. Теперь это недалеко…

Харитон даже рот разинул от удивления, не верил, что такое может статься, а тетка Ганна никак не могла уяснить:

— Вас, что ль, посылают? Зачем? Что вы там делать будете? Это же даль такая! А потом, там снега, морозы…

— Морозами нас не запугаешь.

И верно, ни расстояние, ни снега, ни морозы — ничто не испугало деда Макара. Быстренько собрался, взял чемодан, положил в него валенки, натянул на уши теплую зимнюю шапку, свитер надел шерстяной, что Клавдия Макаровна ему связала, распрощался и отправился в путь.

Скучно стало Харитону в дедовом доме, перебрался опять к дяде Вадиму. Ляна встретила его так, будто он из космоса только что вернулся, обрадовалась, не знала, где посадить. И Харитон невольно забыл о том, как его заставляли делать зарядку, как дрессировали за столом, был и сам безмерно рад.

В дядином доме ему теперь жилось легче. Его уже не будил игрушечный телефон, а порой он и сам его накручивал, заставал врасплох невыспавшуюся сестренку:

— Эге-гей, алло! Колумб на прямом проводе. С кем имею честь говорить? А, это вы, фея горького кофе, наша достопочтенная одноклассница? Привет, Ляна! Протирай скорее глаза, натягивай тренировочный костюм да становись на зарядку!

Ляна, уличенная в том, что задавала храпака, отчаянно выкручивалась, наступала:

— Какой прыткий! Думаешь, спала? Не имею таких привычек, как у некоторых. Просто не хотела затемно беспокоить. Разве я не знаю, какой ты соня? Вот погоди, завтра тебя в полночь подниму!

— В полночь не годится, а просыпаться вовремя советую каждому школьнику и каждой школьнице.

— Не болтай лишнего! Уже и правда пора делать зарядку, скоро в школу.

За столом Харитон держался правильно, как и надлежит воспитанному человеку. Ляна никогда не напоминала ему о прежних промахах, но находила что-нибудь новое.

— Кто же так ест? Разве так едят металлурги, рабочий класс? Кто так жует сосиски? Чтоб плавить сталь, надо быть физически сильным, значит, есть полагается как следует, а ты лижешь, будто котенок.

Харитона донять было нелегко.

— Равняюсь на некоторых одноклассниц…

— А если им нужно сохранять фигуру?

Харитон не знал, как на это ответить сестричке, не был уверен в том, что имеет право решительно восстать против новейшей моды.