— М? — смахивает рукой незримую атаку. — Перестань, пожалуйста?

— Пора вставать, красавица.

— Не-е-е-т. Еще чуть-чуть, — скулит и морщит носик. — Сегодня выходной, Красов. Имей совесть, Костяника.

— Костяника? — ерзаю согнутым локтем, пронзаю толстой костью подушку и матрас, удобнее устраивая голову в раскрытой розочкой ладони.

— Да-а-а, — Юля переворачивается на спину, стягивает с груди одеяло, демонстрируя гладкую кожу и темный маленький сосок.

— Идеально! Соблазнительно! Очень пошло, девочка! — растекаюсь теплым маслом. — Ты богиня животного секса, Люлёк.

— Спасибо, — она потягивается, подняв руки, вращает маленькими кулачками, громко зевает, охая и ахая, шустро семенит ногами, раскрываясь полностью. — А так? Что скажешь, муженек? — согнув одну ногу в колене и наклонив ее в мою сторону, сводит вместе бедра и потирает их друг о друга.

— Заводит! — смотрю, наслаждаясь видом. — Начнем, наверное, с утра?

— Не-е-е, — блекочет, как коза.

— В обед продолжим?

— Не-е-е…

— Потом ужин и…

— Опять кровать?

— Юлька? — подбираюсь ближе, утыкаюсь носом в основание женской шеи и прихватываю губами тоненькую шкурку. — Юлька, Юлька, Юлька…

Красивая такая!

— Ну что?

«Давай заведем еще ребенка, а?» — безмолвно репетирую, а собравшись с духом, наконец-то выдыхаю:

— Роди мне дочь, — замираю на последнем слове, а потом кое-что добавляю, шепотом выклянчивая, — по-жа-луй-ста.

— Дочь? — не вижу, но, кажется, она сильно недоумевает, застывает и ловит столбнячную судорогу, от которой гибкое тело коченеет, словно попадает в жидкий кислород. — Д-д-д-о…

— Попробуем? — вожу носом вдоль ее шеи, кончиком щекочу четко обозначенную от напряжения жилу.

— Ты чего? Мы и так все время пробуем. Я ведь не пью таблетки, Красов, а ты, борзота такая, ни в чем себе не отказываешь. Разве я…

— Давай утроим наши старания, — к щедрым ласкам подключаю неторопливые движения языком. — Сладкая и влажная жена.

— Утроим? Добавим, что ли, третьего к нам в кровать.

— Это обойдешься.

— Эх! Вот так, да? Вот так?

Я хочу ребенка! Еще одного. Общего. Совместного. Того, который будет только моим.

— Не хочешь? — останавливаюсь, играя в истукана, терпеливо жду ответа. — Не хочешь, да?

— Кость?

— М?

— Игорь еще маленький, а я боюсь, что не справлюсь с двумя суетливыми подарками. И потом…

— Я ведь буду помогать.

Жена громко хмыкает, распрямляет ногу и шарит рукой, похоже, в поисках покрова, который так необдуманно скинула с себя.

— Только представь, пожалуйста, хотя бы на одну секунду, как у нас появляется маленькая кнопочка, которой ты будешь заплетать косички и выбирать наряды из детских модных бутиков, — продолжаю добродушно фонтанировать странной сказкой, в которой я и Юля становимся родителями уже двух детей, один из которых мелкая девчушка.

— Кнопочка?

— Такая, знаешь, тепленькая пуговка на невысокой ножке.

— Пуговка? — прыскает и поворачивается лицом ко мне, занимая положение на боку, подкладывает себе под щеку сложенные лодочкой ладони, возится, и потираясь, подползает ближе. — Красов, ты мечтатель, что ли?

Мечтатель? Фантазер, наверное? Скорее, сказочник? Или утопист? Неисправимый романтик? Или наивный идиот? Хотя со здравым смыслом вроде было все в порядке. Я просто очень сильно дорожу своей семьей.

— Креатив, Люлёк, в моем деле — стопроцентная гарантия увесистых по финансам контрактных обязательств, стабильный интерес предприимчивых и взыскательных клиентов, а также…

— Эксклюзив?

— Это важно, Юлька. Никто не хочет прозябать в срубленных, как под копирочку, коробках.

— Мне нравится то, чем ты занимаешься. Люблю смотреть на то, как ты тяжело работаешь, — она вытягивает, по-моему, для поцелуя губы, но почему-то подставляет лоб. — Я немножечко боюсь. Услышь меня, пожалуйста?

— Чего?

Или, может быть, кого? Его? Святослава? Бывшего, вернувшегося после слишком длительного отсутствия с очередной войны.

— Кого?

— Костя, пожалуйста, — теперь она желает отвернуть назад и отодвинуться, однако я незамедлительно иду на перехват и всем телом напираю на нее.

Вталкиваю Юлю под себя, располагаюсь сверху, но не давлю, а на вытянутых руках живым куполом нависаю над ней.

— Расскажи все. Ничего не скрывая, исповедуйся, а я послушаю. Выплесни то, что накопилось. Поделись со мной своими страхами, Люлёк.

Я не перебью ее ни разу, не упрекну, не высмею, не поддамся на эмоциональные провокации, зато пообещаю сохранить трезвость взглядов и вместе с этим непрерывно ратовать за суровую справедливость. Это, в принципе, не удивительно. Потому что я так привык, я так много лет живу.

— Что? — она распахивает глаза, а я давлюсь, проглатывая собственный язык.

— Это из-за него?

— Не задавай вопросы, я тебя прошу. Просто поцелуй меня, Костяника.

— Я не ревную. Ты же это знаешь.

Мне абсолютно все равно! Она со мной. Она моя жена. Она здесь, в этом доме, с Игорем и со мной живет, а нашим официальным отношениям слишком много лет.

Они, как нынче модно говорить, проверены временем и событиями, произошедшими с первой встречи и до момента торжественной регистрации нашего с ней брака. Все началось еще в глубоком детстве, когда я встретил девочку на море, летом, на песчаном берегу, утыканном мелкими и острыми осколками ракушек, выброшенных штормовой волной под ноги местных и приезжих-отдыхающих. Могу воссоздать в деталях образ, который врезался мне в память, видимо, навечно. Пожизненно, до гробовой доски. Помню ее босые ножки, узкие стопы и аккуратные пальчики, ногтевые пластины на которых были покрыты каким-то слишком ярким лаком — то ли розовым, то ли малиновым, то ли фиолетовым; короткое темно-зеленое платьице, раскачивающиеся на тонких пальцах босоножки на танкетке, высокий длинный хвост и темные очки со смоляными стеклами. Она форсила, изображая иностранку, актрису немого кино, музу знаменитого режиссера, а на мальчишку, сына слепого смотрителя старого маяка, совсем не обращала внимания, зато искала встреч с живущими поблизости уродами, у которых в семейном анамнезе был полноценный родительский комплект. У меня же в натуральном виде числился один отец, а мать… Я с ней не знаком. Вернее, отец о ней ничего толкового мне не сообщал. Петр Красов, мой единственный родитель, утверждал, что она бросила нас, когда я впервые посетил младшую группу в детском садике, за который приходилось платить, потому что он, видите ли, не желал быть должным государству и пользоваться льготами и преференциями, положенными ему, как инвалиду первой группы по зрительному упущению. Строгих правил был товарищ, достойный, правильный, честный, объективный, но… Глубоко несчастный человек.

В силу физического недостатка, он не имел представления, как выглядел его единственный сын. Вернее, я долгое время так наивно полагал. Можно себе представить мое изумление, когда я получал от него пакет нравоучений и рекомендаций, относящихся, например, к внешнему виду, выражению лица в тот или иной момент, или когда он в мельчайших деталях с пугающими своей точностью эпитетами сообщал мне о том, что у меня выгорели на солнце волосы, отчего стали какого-то странно рыжего, как будто ржавого, цвета. Или, например, папа каждый раз чрезвычайно удивлял меня, сообщая о том, что мне надо бы начать бриться, привести себя в порядок, выстирать вещи, аккуратнее писать в школьных тетрадях, застегивать пуговицы на рукавах рубашек, расчесывать волосы, два раза в день чистить зубы и не забывать раздирать закисшие от постоянного недосыпа карие глаза.

Карие? Откуда он знал, что они у меня такие. Как чувствовал или каким-то образом понимал и даже видел, что на голове лохматится здоровенный колтун или что моя любимая рубашка не сочетается расцветкой с новеньким темно-синим выходным костюмом, или что я высокий парень, увлекающийся архитектурой и академическим рисунком. Все это, и кое-что еще, до сих пор остается для меня неразрешимой диковинной загадкой. Отца, к сожалению, больше нет со мной, а память о том, каким он был прекрасным человеком, есть, и более того, я целиком и полностью уверен в том, что она никуда не денется, не канет в Лету, не сгинет в бездну и там не пропадет.