«Эта стерва на пушечный выстрел не подойдет к моему сынишке? Как слышно, скользкий гад?».

— Юль? — негромко обращаюсь. — Мы можем поговорить? Хватит играть в молчанку.

— О чем? — не поднимая глаз, мне отвечает.

— Разве не о чем? Ты ведь услышала, что я сказал, о чем попросил, что пообещал?

— Да, конечно, я ведь не глухая. Но не выходит. Мысли разбегаются, да и я, к тому же, не могу подобрать простую тему, Святослав, которую мы могли обсудить, не вгрызаясь друг другу вот сюда, — своими пальцами втыкается в сочленение челюсти и шеи. — Какую ни возьму, все как будто изъезжено-исхожено-избито. Я поняла твои намерения насчет Игоря. Все в точности. Вилять не буду, да и не смогу, тем более ты уже все сделал. Я не возражаю.

— Спасибо, — с большим трудом растягиваю губы. — А о том, что…

— Почему они не возвращаются? — нетерпеливо, даже нервно, смотрит на часы, а затем, уперевшись ладонями в диванную обивку, привстает, вытягивая верхнюю половину тела к панорамному окну. — Мне кажется, что тридцать минут уже давно закончились? Позвони ей. Это недопустимо. Она чужой человек.

— Юль, Игорю понравилась площадка. Они немного там побудут, задержатся еще минут на тридцать-сорок…

— Нет! Блин, это просто возмутительно. Я категорически против, не согласна, — вскакивает, поправляет брюки и делает один широкий шаг по направлению к точке наилучшего обзора. — Мы не разлучаемся с ним. Это слишком рано. Тем более я не оставляю его в компании с совершенно посторонним человеком. Звони!

— Вы не разлучились. Что за бред?

— Бред? — взвизгивает.

— Он отсутствует всего лишь полчаса, Смирнова. Он парень, он…

— Пошел ты! Пошел ты на хрен со своей прогнившей насквозь философией и новаторством в вопросах воспитания, в котором ни черта не понимаешь. Что я вижу перед собой? Кого? Самостоятельного парня, сильного мужчину, состоятельного человека? Нет-нет! Здесь всего лишь жалкое подобие того, с кем я была давным-давно знакома. Звони ей, я сказала! У тебя же на руках ее паспорт и очень ценные личные бирюльки, которые, что ли, стоят жизни моего сына, — определенно отмечаю, как суматошно двигает губами, что-то быстро шепчет, но моих ушей касаются лишь мерзкие уничижительные слова. — Герой с вырванными крыльями, шарахающийся от собственной тени и живущий где-то там на птичьих правах. Достойно встретишь когда-нибудь свой бомжеватый сорокет. Не пожелание, а так простое наблюдение или предупреждение. И вот это вот создание решило меня уму-разуму учить? Больно мудрый стал. Разум вдруг приобрел. Деревянное бревно. Тьфу!

— Зачем ты…

— Ты ни черта не знаешь о детях, — разрезает воздух ребром ладони, подкрепляя этим резким жестом убеждение, что в этом я профан. — Он ребенок, которому нет еще четырех лет. Ре-бе-нок! У него есть мама, папа… Не ты, не ты! Что гордо взвился? Не о тебе речь идет. Ты, как люди говорят, папка на бумажке. Папка для бумаг! Ламинированный генерал. Вот! Вот твое специальное воинское звание.

— Не надо, — прикрываю веки.

Это очень больно! Это режет без наркоза и кромсает избитую, никак не заживающую плоть.

— Считаешь, раз даешь ему свою фамилию, любезно признаешь, доказываешь законность его рождения, значит, становишься великим специалистом, педагогом почти высшей категории. Такой себе корифей с военными медалями. Что ты можешь? Ать-два, левой-правой, стоять-сидеть-иди на место, да лоб и шею подставлять. Так псов дрессурой хозяева ласкают. А он ребенок, малыш. Твоя следующая идея, предчувствую, будет такой. Отправим самостоятельного в лагерь? Да? Угадала? Он ведь взрослый, он уже большой. Пусть его там выберут командиром сопливого отряда. Пусть он там за все ответственность несет. Он же мальчик, он же парень, пацан, будущий мужчина. Там и армия на горизонте? В качестве тренировки пусть в «Зарницу» поиграет? Ты к этому ведешь? Мой сын…

— Я этого не говорил, — опускаю голову.

— Мой сын получит тотальное освобождение от твоих армейских штучек. Отец мне поможет. Я попрошу, он не откажет. Не буду откладывать в долгий ящик. Ах, как все замечательно сложилось! Прям завтра и позвоню. А надо будет…

— Белый билет сынку организуешь?

— Да! — рявкает, разбрызгивая слюни. — Убери с рожи эту наглую ухмылку. Я сделаю все, чтобы он в какой-нибудь котел по твоей хотелке не попал.

— Юля, Юля, остановись.

— Я все сказала! — задрав нос, отворачивается, не двигается, не сходит со своего места, лишь искоса поглядывает в то окно.

— Ему четыре — сама сказала, а ты уже красочно и весьма подробно расписала сыну подноготную до его совершеннолетия, как минимум. Ты даже хронические заболевания ему соорудила, чтобы воспитать слюнтяя и маменькиного малыша. Я таких видел. Соплежуи, которые со шнурками на берцах без помощи друга не справляются. Такие увальни, которые дрожат над передачками, слюнявят пальчик, облизывают руки, потягиваются с громким вздохом «А-а-а-х!». Как женщины! Ни хрена не могут. Там писька, как мизинчик!

— О, Господи! — вижу, как морщит носик. — Все они могут и умеют. Причем тут это? Зато…

— Ты типа матушка-гусыня?

— Что? — диковинно присвистывает на гласной букве.

— Он в армию не пойдет, потому что мамочка несуществующей войны боится, но «пестиком» сынок играется, наставляя на деда с бабкой и отца, приткнув холодный ствол папке из картонки прямо в лоб…

— Дурак! — крякает и замолкает.

— Этого вообще не отрицаю! — смиряюсь, сдаюсь и тут же поднимаю руки перед собой. — Тебе список хроней сразу зачитать? Что выберешь, мудрая Смирнова? — на этой фразе ловлю весьма и весьма нехороший женский взгляд. — Что-то в глазик, видимо, попало? — Юлька громко цокает и снова отворачивает от меня лицо. — Так вот! Ты только помни, что это все-таки единственный любимый мальчик. Не боишься сглазить ребенка, навешивая ему хЕрни типа заикания и плоскостопия, неправильно сросшейся челюсти, грыжи возле члена, неопустившегося яичка или еще чего?

— Закрой рот! — скрипит зубами и еле-еле цедит буквы.

— Белый билет, откос от армии, — ухмыляюсь, — отца даже вспомнила. Твой отец…

— Закрой рот, я сказала.

— Не буду! — нахально огрызаюсь.

— … — сжимает кулачки и рычит очень сильно раздраженной, бешеной тигрицей.

— Все, что с ним произойдет, он выберет самостоятельно.

— Он не будет военным!

Нет, не будет. Об этом позабочусь сам.

— Не подсказывай ему.

— Да замолчи ты!

— Не собираюсь, Смирнова. Я давно тебя не видел. Молчал столько лет, — как будто бы измученно вздыхаю. — Довольно много всякого накопилось. Дай сказать!

Ее то не разговорить, то не заткнуть! Есть, правда, один действенный и проверенный неоднократно способ, но он сейчас совсем не к месту. Да и я побаиваюсь в кабинете Шепелевой по мордасам от Смирновой узенькой ладошкой получать.

— Собеседников достойных не встречал?

— По уму-разуму только ты мне подходила, — подкалываю специально и издевательски посмеиваюсь. — Односложные слова, простые предложения. Ты командовала — я выполнял. Мы идеальная пара! Такие, знаешь, блаженные, но с мизерным понятием о жизни.

— Какой же ты…

— Поговори со мной, — не реагирую на ее слова. — Просто поговори. Спокойно, с улыбкой, со слезами, с шутками или подколами. Предлагаю ослабить хватку. Юль, так ведь можно челюсть свернуть.

— Не надоело? — грубо огрызается.

— Нет.

— Не с кем, видимо, разговаривать? Заискиваешь? Клянчишь ласку и внимание? Ничем не смогу помочь. А как же эта Леся?

Отличное начало! Она то ли ехидничает, заводится и неприкрыто злится, то ли ревнует и размечает территорию, мол:

«Это все мое, чужие больше здесь не ходят, Святослав».

— Я хочу поговорить с тобой. А ты зачем-то цепляешь к нам чужого человека.

— Боже-Боже! — запустив руки себе в волосы, взъерошивает их, расчесывая и без того взлохмаченный пучок. — Хм-хм, ну что тебе сказать такого, чтобы ты отстал…

— Перестань. Этот вампиризм и грубость тебе совершенно не идут. Я помню другую Юлию Смирнову.