— Ку-ку? — ребенок неуверенно повторяет.

Сцепляю зубы и прикрываю чем-то увлажненные глаза.

Это все неправда! Не так! Не так… Как жалко я, наверное, выгляжу сейчас, когда прячусь от мальчугана, утрамбовав свой зад в каменную стену. Проникаю, растворяюсь, стараясь слиться телом с обстановкой.

— А? — открыв пошире дверь, мальчишка замирает на пороге. Широко расставив ножки, осматривает помещение, вращает головой, вглядываясь в каждое мебелью не загороженное пространство. — Привет! — на всякий случай говорит и полностью юркой змейкой внутрь проникает.

Он очень маленький — по сравнению со мной, но в то же время крепкий парень, сбитый, сильный малый. Мой сынок, мой неизвестный крохотный герой…

— М-м-м, — возится, вокруг себя вращаясь. — Не стласно, не стласно, не стласно… Кто тут? Ку-ку? Десь кто-то есть?

Осторожно поднимаю руку, подношу ее к глазам и зажимаю переносицу, развожу пальцы и затыкаю слезные протоки, которые сегодня, как на грех, не остановить.

— Ты кто?

Похоже, я слишком громко шмыгнул носом, всхлипнул, икнул или еще как рассекретил свое местоположение. Ковыляющей походкой, Игорь подходит к месту моего вынужденного размещения и тормозит, не преодолев каких-то детских двух шагов, он останавливается в точности передо мной.

— Ты цюдисе?

— Нет, — сползаю по стене, жалким образом равняясь ростом с мелким сыном. — Я не чудище. Я человек.

— Ты стласный? Посему ты сёрный?

— Нет. Здесь темно, — вжимаю затылок в сочленение двух стен, продавливаю кость, уродуя свой череп, потому как не могу в таком неприглядном виде появиться перед мальчишкой.

— Ты, сто ли, плацес?

— Нет.

— А как тебя зовут?

— Свят.

Мой армейский позывной — «Святой»!

— А меня Иголь. Пливет!

Привет-привет!

— Иголочка?

— Не-а, — заливисто хохочет. — Игол-л-л-ь! — похоже, буква «эр» сыну, как и всем детям в его юном возрасте, пока не поддается.

— Игорь?

— Да.

— Ты промок? — протягиваю руку, хочу подтянуть его к себе, чтобы лучше рассмотреть крохотное существо, к чьему появлению на свет я имею непосредственное отношение.

Какой он на ощупь? Твердый? Мягкий? Сухой, пухлый, гибкий? Он худой? Как пахнет? Как он дышит? Как бьется его сердечко? Как он сопит, когда расстроен? Как он…

— Игорь! — где-то голосит Юла, где-то рядом с моим домом, разыскивая нашего с ней сына. — Сынок!

— Мама! — он отходит от меня, я тут же опускаю руку и задницей обреченно шлепаюсь на пол.

— Побудь здесь. Не уходи, пожалуйста. Там на улице сильный дождь.

— А мама?

— Это наш с тобой секрет. Знаешь, что это такое? — по-прежнему не рискую показаться парню на глаза.

— Да.

— Иди сюда, — и добавляю совсем неслышным шепотом, — пожалуйста, подойди ко мне, сынок.

— Мама? — мальчишка делает от меня еще один шажок, а я закрываю лицо двумя руками.

Блядь, блядь, блядь… Как же я, пиздец, жалок! Умопомрачительно смешон! Ведь я пугаюсь собственного ребенка. Боюсь, что расстрою качественно мальчугана. Страшусь, что не понравлюсь. Переживаю за внешний вид и нестабильное психическое состояние, о котором ни хрена не знаю и знать, судя по моим частым посещениям психологического кабинета, особо не стремлюсь и не желаю.

— Черт! — дверь нараспашку отворяется, как будто кто-то крепкий ее с ноги от всей души носочком в полотнище приложил. — Святослав! — шипит Юла, но моментально осекается, заметив пацаненка, стоящего далеко от меня и прямо перед ней, задрав наверх свою головку и устремив на нее зоркие глаза. — Господи, сынок! — как подкошенная падает, резко согнув в коленях джинсами обтянутые ноги. — Промок, да? Ты испугался? Было громко?

— Не-а, — хохочет Игорек. — Это Свят! — не глядя на меня, выставляет руку, указывая в тот угол, где я встретил очень храброго ребенка.

— Идем, — подхватив под попу, поднимает сына и, выгнув спину под его весом, выходит вон.

— Юля? — хриплю ей в след. Останавливается, но на голос, зов, ор, крик, не оборачивается. — Подожди! — оттолкнувшись, встаю и распрямляю ноги.

— Ух ты! — пищит мальчишка. — Ты больсой! Как мой папа! Мама, смотли, смотли…

— Тихо, детка, — с сыном мягко разговаривает, разглаживая влажные волосики и поправляя, видимо, задравшуюся от неудобного захвата детскую мальчишескую рубашку.

Я подхожу к ней со спины, удерживая зрительный контакт с ребенком, который уложил щечку на материнское хрупкое плечо.

— Сёрный-сёрный! У-у-ух! Хи-хи, — смеется и бычком бодается, дергая ручонкой Юлину футболку.

— Привет, — придавливаю носик-кнопочку и аккуратно подбираюсь к шелковистой бровке. — Хочешь побыть здесь?

— Да, — кивает, но крепче и сильнее обнимает несговорчивую мать. — Мамоська?

— Юль, на улице сильный дождь. Зачем ты…

— Здесь жалкие десять метров. Мы добежим. Отойди, пожалуйста. Святослав! — приказывает. Странно, но ведь я совершенно не касаюсь ее. К чему такая страсть, экспрессия? Да хрен с тобою, гадина, отчаливай! Смотри, не захлебнись тем ядом, который в глотке подсобрала!

Вот так мы молча спорим… Юля же настырно выбирается на воздух, но резко застывает на крыльце. Дождь щедро поливает землю, брызгами оплевывает деревянные ступеньки и стекает шустрыми каплями с нержавеющего конька.

— Иди ко мне, Смирнова! — обхватываю ее за талию и прижимаю их двоих спиной к себе.

— Пусти! — дергается, переступая с ноги на ногу. — Прекрати сейчас же!

— Мам? — сын поднимается и обращается к ней лицом. — Сто слуцилось? Ты танцуес?

— Ничего, мой сладкий! Все очень хорошо. Там нас папа ждет. Смотри, детка. Видишь? Вон! Помаши ему ручкой! Давай-давай. Вот хорошо.

«Папу» вижу я! Красов стоит на главном входе вместе с Юлькиным отцом. Пидо.ас не сводит с нас цепкого, с меня же лично — уничтожающего, взгляда, рассматривает, насупив брови, а Сергей, повернувшись к нам спиной, похоже, что-то важное мудачине сообщает. Ободряет? Утешает? Учит смирению и тренирует другую щеку подставлять, когда по одной оплеух надавали сильно, от души и неоднократно.

— Я не отдам ребенка. Тебе там слышно? — шепчу ей в ухо. — Пусть этот хер засохнет с выдуманным усыновлением. Он ему никто! У нас с Игорем одинаковая кровь. Это что-то да значит! Не смей играть не по правилам, Юла.

— Ты угрожаешь?

— Предупреждаю, но…

— Считаешь, что мы не найдем на тебя управу?

— Готова биться? Или будешь прятаться за спину надушенного Красова?

— Да. Буду биться, и я тебя…

— Так противен, Юлька?

— Ты прошлое, которое никак не отчалит в клокочущую преисподнюю. Я любезно помогу, и ты сгинешь в тот самый ад, из которого выбрался назло судьбе.

Сейчас я сильно сожалею, что в том сыром подвале на полу не сдох! Уполномоченные парламентеры, увы, чуть-чуть не опоздали, а вместо казни организовали обмен на трех вражеских дебилов. Не так давно я «стоил» трех врагов! Трех… Трех огромных мужиков. А тут тщедушная Смирнова решила силу показать. Я сдавлю ее сильнее и заставлю на меня поласковее смотреть. Стерва и красивая зараза!

«Бабы — это зло. Запомни, как „Отче наш“, майор. Это колдовское зло. У них в башке такая х. ета творится, что даже страшно. Каждый раз задаюсь одним вопросом. Знаешь, каким? Как у этих гадин сочетается ненависть, материнство и любовь. И все в одном флаконе. Ты знаешь, что бабы — превосходные снайперы. Вижу по твоим глазам, что мучаешься до жути прозаичным вопросом. Почему, да?» — я, посмеиваясь, раскачивал уставшей и гудящей от непрерывной болтовни башкой. — «У них терпения до херища. Аккуратность и упрямство в чести. А еще сучки чрезвычайно устремлены. А как ты думаешь, что до чертиков меня пугает больше всего?» — я поддержал его намерение, кивнув и вопросительно выставив слегка заросший подбородок. — «Они ведь матери! Детей рожают, понимаешь? Они типа продолжательницы рода по призванию и по физическим параметрам. Мы членом вряд ли сосунков себе на свет воспроизведем, разве что пареньком потыкать в тепленькую мякоть. Так вот, мать смотрит на сына через оптический прицел. Прикинь, какая нескладуха. Она урода породила, она же долбое.а и убьет. Такое этому, как его, который с усиками и, как извращенец, с каре ходил, наверное, не снилось в самом страшном сне?»…